— Я вот сейчас ехал и подумал о «Лесе»: ну, хорошо, очень хорошо, что делать хочу. А то все репетирую с пятого на десятое... Я ведь давно ставлю, с семидесятого года регулярно. И все спектакли помню... Те, первые, что касается формы, то форма была, и даже скажу, не чтоб хвастаться, а чтоб слова не искать — изощренная, лишь, возможно, не так отделанная. Так что один критик, которому показали спектакль — в пустом зале, без меня — трудные были времена, — он заявил, мол, спектакль простой, что «необычно для этого режиссера», и так он хотел меня выручить, такие были времена... А в дей- ствительности те первоначальные спектакли отличались тем, что были сделаны и шли на такой... оголтелой эмоциональности. Не такой, что вот «ура», «даешь угля», а на слезах, на рыданиях, когда нет ни фабулы, ни сюжета, а «слезы и рыданья» вызваны движением к некоему результату... Ведь ясно было, что впереди у нашего поколения ничего нет.

Юрий Погребничко, десять лет назад поставивший на Таганке «Трех сестер», вернулся в Москву. Закончились годы, прямо сказать, изгнания.

Все эти годы он жил по своим правилам и не погиб. Как жил? Почему не погиб?.. Опыт, необходимый и в добрые времена, а какие сейчас идут — знаем? Словом, он получил театр. Нет, неправильно. Его позвала, пригласила к себе труппа — вот как он пришел в театр-студию на Красной Пресне. Да-да, в тот самый театр, который на исходе печально-славных времен «рухнул» при драматических обстоятельствах. (Это напоминало внезапное падение занавеса во время действия, так, во всяком случае, казалось со стороны.)

Название театра после замятого скандала осталось прежним, как если бы остался стоять фасад упавшего здания. Но то, что всегда следовало за названием как бы в скобках, читаясь значительнее — «театр Спесивцева», было вычеркнуто. Но, конечно, формально, потому что даже и представленный другим режиссерам (их сменилось несколько), театр продолжал оставаться детищем и созданием бывшего «любимого руководителя».

Повзрослевшие дети общими усилиями выбросили вон диван, долго украшавший кабинет человека, облику которого поползшие по театральной Москве слухи придавали прямо-таки странные черты...

Вот вам семидесятые годы в полном расцвете сил: семидесятые, начавшиеся раньше и закончившиеся позже календарного срока.

Ну, а режиссер Погребничко все ставил и ставил свои спектакли вдали от Москвы (пребывая в последнюю пору в должности главного режиссера драматического театра в Петропавловске-Камчатском), и им владела идея «поражения» — излюбленная им!

Вот мысль, преследующая меня, вот тайная цель фрагмент-ных записей: как должно жить в трудные да и во всякие времена, чтобы себя не упустить? Как добиваться успеха и как сопротивляться ему? Насколько доверять времени?

Монолог актрисы

«Я училась в дурацкой школе... Два последних года почти не училась, жила по инерции. Совершенно случайно увидела объявление о приеме в театр, прочла басню, стихи, прозу — приняли.

Постепенно я растеряла подруг и друзей, и остался один театр. Помню, репетировали политический «фарс-памфлет», потом делали ужасный спектакль ко Дню рождения комсомола... Кроме того, у меня сразу начался крутой роман с моим будущим мужем, платонический, мама била тревогу, вот почему, видно, Вячеслав Михайлович Спесивцев на меня глаз не клал. Я дождалась роли Ребекки в спектакле по Маркесу «Сто лет одиночества», потом прошел год, и Вячеслав Михайлович ушел.

Он был очень талантливым человеком! Он умел дать такую уверенность в себе, мог легко внушить, что мы гениальны.

Он был очень сильным. И играть в театре для нас стало не главным в жизни, а собственно жизнью. Мы не умели ходить в театры, не умели читать книг, каждый день начинался с общего сбора, где он по два часа рассказывал нам о том, что видел или читал. И я привыкла к... накалу страстей. Даже когда я говорила нормально, казалось со стороны, что я произношу роль. Мы слишком долго так жили. Я думаю: а что я за человек? И я ничего не знаю!..»

Проспект свалки в г. Красноярске

— ... Это если сейчас начать анализировать, становится ясно, что те спектакли на оголтелой эмоциональности были таковыми, потому что то было самое начало поражения. Шел шестьдесят седьмой год, все рухнуло, и ясно, что впереди ничего нет, у нашего поколения впереди ничего нет... Вот от чего шла эмоция.

— Это остро ощущалось?

— Остро! Очень! Но: в кайф было, в кайф.

Приглашенный в Красноярск поставить «как бы» детский спектакль, но, конечно, и «лонтовый», Погребничко ваял пьесу Алексина «Обратный адрес», пьесу, в которой восемьдесят страниц, то есть минимум сто шестьдесят минут на сцене.

Все имеет отношение к спектаклю! Жили в гостиничке для цирка. В магазинах ничего, одни банки с солеными помидорами. Их покупали «ради рассола». Гостиница стояла на краю проспекта из снесенных домов, и «это не моя метафора, не преувеличение!» — рядом была огромная, шириной метров в четыреста, свалка, где бродили беспризорные дети, жгли костры. А Москва была не поймешь где.

Юрий Кононенко, художник и близкий друг Погребничко, только в прошлом году получивший возможность персональной выставки в столице (в ответ на восторженные поздравления он, подойдя к микрофону, под умиленное ожидание тех, кто так долго верил в него, сказал: ну... вот... есть такое ощущение, что все нормально).

— Так вот Кононенко сделал тогда такой макет к спектаклю, будто это вокзальчик, причем дальше поезда вообще не идут — тупик, а по перрону бродят странные люди — то милиционер, то псих, то полууголовники, и «есть такое ощущение», что их сейчас и возьмут. И кружка на цели у бака с водой, и гудки, вокзал тех времен. В каком смысле тех? Да это вокзал всех времен, где тоска, и Москва кошмарно далека, и что толку, если сил кошмарно много.

А история, на восьмидесяти страницах изложенная в пьесе, на скорую руку пересказывалась друг другу временными обитателями вокзальчика в тупике.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.