За десять лет Погребничко поставил тридцать спектаклей.

«Я тоже был там»

— Вы Толю Кабакова не знаете? Это тоже мое поколение. Он «наш советский авангард», но дело не в этом. Он тогда на меня производил сильное впечатление вот такими картинами. На листке в клеточку он, разлиновывая листок, писал каллиграфически: НИ-ЧЕ-ГО. И на другой стороне, разлиновав: «ничего». Такой это человек и такой это художник, нас судьба всегда случайно сводила, и я его хорошо помню и хорошо к нему отношусь. Хотя сейчас я почти забыл, как он на меня действовал...

Просто я тоже был там. И была вся эта ахинея, это истерическое, но не депрессивное состояние, когда понимаешь, что тебе диктуют все, но слов таких никто не произносит...

Еще один монолог актрисы

«Мы все его очень любили. Однажды мне было поручено стирать полотенце, он подошел, посмотрел, чисто ли выстирано... ну, и я получила мокрым полотенцем по морде. Когда я пришла в себя, вошла в его кабинет. Он сразу потянулся за сигаретами, а я вдруг заговорила о том, что собираюсь поступать в институт. Так мы поговорили, и, только уходя, я собралась с силами и выговорила: «Вячеслав Михайлович, не надо меня бить». И то были действия еще свободного человека!

Я помню: мы сидели и выпрямляли гвозди. Он не особенно жаловал меня. Но тут прошел мимо и — ПОГЛАДИЛ ПО ГОЛОВЕ.

Приходили в театр, полные сил и счастья. Всегда ждали его долго, часа по два...

В восемьдесят втором году я ушла из театра. Уходила смешно. Я должна была дежурить в театре на телефоне. Дома оставались больной муж и ребенок, малыш. Со Славкой моим пересидели все девочки, с трехмесячным. (Оставить театр ради ребенка хоть на час?»!)

Я взяла в тот день Славку с собой в театр. И вот я укладываю его слать в репетиционном зале и слышу Его голос, разносимый динамиками, и думаю: ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ Я ДОВЕРЯЮ СОБСТВЕННУЮ ЖИЗНЬ И ЖИЗНЬ СЫНА.

Хватаю Славку и бегу!

После окончания института я увидела его в другой студии... театр уже погиб. Я вошла — и немедленно ощутила ту, знакомую, зудящую, звенящую атмосферу. Мне стало страшно, хотя я понимала: передо мной близкий, родной человек, когда-то сильно любимый...

Странно, но мне все чаще приходит в голову, что наша жизнь в театре тогда во многом напоминала вообще атмосферу Советского Союза...»

Другими словами

Другими словами: были дети, наделенные природой и обделенные ею. Они были наделены даром — все в разной степени, в иных, возможно, был и талант, в иных только способности, в иных — только порыв.

«Страшная вещь», ударившая по поколению Погребничко в пору, когда это полное сил поколение вступило в жизнь, ударила и по ним. Но как бы прежде рождения. И они были кровными детьми времени, в которое с готовностью к «поражению» вступил поневоле Погребничко. Придя в театр, Погребничко будто бы сказал: то, чем вы занимались, не есть предмет искусства.

Если говорить совсем прямо, театр для них прежде всего был выходом из тупика, в который, их не загоняла жизнь, а в котором они как бы и родились. Помните: здесь нет проходящих поездов, но просто поезда дальше не идут... вокзальчик помните? Вокзальчик всех времен?

Рабство и «накал страстей».

Успех был. Театра не было.

Итак, с самого начала

Правду сказать, фигура Погребничко интереснее, потому что он из калеченого, но выжившего поколения, приходящего к нам сейчас с накопленными сильными работами и сильными замыслами. Они, протащенные сквозь строй семидесятых, являются сейчас нам молодыми режиссерами, художниками, скульпторами, актерами и поэтами, словно из чудовищного зарубежья: они творили, мы их не знали, не слышали, не учились у них. В этом смысле следующее поколение, конечно, обделено — не многим удалось общаться с гонимыми, большинство слышало и видело то, что лезло в уши и в глаза открыто, под аплодисменты, с наглостью официально одобренного и разрешенного к публикации.

Итак, о Погребничко с самого начала. Из Ленинграда его пригласил к себе Любимов — взял актером. Через полгода Погребничко ушел. Через одиннадцать лет Погребничко «вернулся» и репетировал на Таганке «Преступление и наказание», а следом были и «Три сестры», спектакль, который мог стать шикарным! шикарным спектаклем... а мог и не стать, а спустя время таким спектаклем мог стать «Старший сын», спектакль, сыгранный несколько раз... а потом ни по чьему велению остановленный, такие были времена, вот такие! Но тут важно и парадоксально другое — то, что обязательно мог и желательно должен был бы состояться конфликт между Любимовым и Погребничко, и вот такому конфликту проклятые «времена» не дали ни вызреть, ни расцвести на пользу обществу, публики и высокого искусства. И, вместо ослепительного противостояния, вместо того, скажем, что Любимов просто заявлял бы Погребничко: да не нравится мне твой спектакль, не нравится совсем! — вместо этого чего-то не понимавший Погребничко видел своими глазами, что, сыгранный несколько раз, его родной спектакль исчез из репертуара, и он шел к Юрию Петровичу, и Юрий Петрович пожимал плечами и говорил: почему, играйте... — а спектакля уже как бы и не было. А между тем одно время шло для обоих, и сейчас «вернувшийся» Любимов спросил, что, мол, можно посмотреть в Москве, ему ответили, вот это и то, есть такой Погребничко, студия на Красной Пресне, и Любимов ответил живо, что он «всегда верил» или что-то в этом роде. Но это другая драма, я на нее набрела случайно...

Погребничко должен был пытаться реализовать себя, тем более в таком театре, но, кажется, Любимов за все время позволил это лишь Эфросу с его «Вишневым садом». Погребничко был вроде бы вне и против коллектива — он был самостоятелен с самого начала, и его учить не надо было, и, вероятно, поэзия и стихия коллектива во главе с «гением коллектива» его не захватывали. Он все знал, а кроме того, и был выучен: в Ленинграде Роза Сирота научила его работать с актерами (та Роза Сирота, что у Товстоногова, по общему мнению, воспитала, сделала всю труппу, в том числе Смоктуновского, Стржельчика: в Институте театра, музыки и кино она, совместно с режиссером Андрюшкевичем, вела курс, на котором и был Погребничко).

Всё знавший, он ушел в московский ТЮЗ ставить дипломный спектакль (забавно, что недавно к нему пришел дипломник с Таганки, и он сказал ему: понимаешь, мне ведь безразлично... давай поставь, что ли, «Чао!» — мне такую пьесу надо, а то мы рискуем остаться без денег, ясно ведь, что ни в Казани, ни в Твери на всю эту ахинею, что я делаю, никто не пойдет).

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.