Усадьба

Роман Андрея Вяземского с девицей Елизаветой Сивере в Ревеле (где он командовал полком) имел несколько странное окончание: Елизавета Карловна вскоре вышла замуж, но не за князя — ему же оставила на попечение малолетнюю дочь Катерину (которая еще сыграет свою роль в нашей истории). Зато уж вояж в Европу «с деликатной целью» увенчался полной викторией: холостой, но не бездетный князь встречает за границей замужнюю ирландку Евгению О'Рейли, влюбляется и добивается ее взаимности (а от ее мужа развода), увозит с собой и женится вопреки желанию родственников. Ей-то и суждено будет (под именем Екатерины Ивановны) стать матерью поэта П. Вяземского. После этого она проживет недолго и почти не оставит в детях памяти по себе.

В год рождения сына Петра (1792) князь Андрей покупает Остафьево под Москвой — в основном из-за липовой аллеи и пруда. Старую постройку безжалостно сносит и на ее месте возводит двухэтажный каменный особняк — по моде того времени, но и на века — с колоннадами до флигелей (а-ля Кваренги или Старое?), с овальной колонной залой, откуда дверь вела в липовую аллею, а за ней — парк с каменными беседками и гротами, пруд с купальными домиками, и паромной переправой (многого из этого уже нет в помине).

Так что остафьевские окрестности Петруше Вяземскому памятны с детства: регулярный англицкий парк разбивали у него на глазах, в эту «карамзинскую» рощу отправляли его, совсем малыша, в сумерках — дабы победил свой детский страх. Ну, а в пруд бросали, чтобы сам выучился плавать. И княжич стучал зубами в темноте, глотал прудовую тину ради отцовской причуды: воспитать отпрыска в спартанском духе. «Отец со мной был взыскателен и строг, — признавался Петр Андреевич. — Я более боялся, нежели любил его».

Странный все же человек был Вяземский-старший. Далеко еще не старый, прогрессивных взглядов, вроде заядлый читатель, сам дружный с писателями, а собственному сыну запрещал подобные занятия, вернее, не поощрял их, отдавая предпочтение точным наукам (в доме были разные физические приборы). И всячески пытался ограничить чрезмерное воображение наследника, сломить его своеволие. Но не тут-то было: по натуре мягкий (спартанское воспитание потерпело фиаско), Вяземский-младший в этом оказался тверд, впервые, может быть, оправдав свое имя (Петр по-гречески — «камень»). Лишний пример, что силой от детей многого не добьешься.

Но до чего прихотлива порой судьба! Когда друг семьи, известный уже писатель Николай Карамзин посватался к старшей дочери Андрея Ивановича (той самой, рожденной в Ревеле и носившей лишь отчество, но не фамилию отца), десятилетний Петр вместе с младшей сестрой стали интриговать против жениха в пользу другого претендента: майора, приносившего детям подарки и разные сладости. И страшно подумать: а ну как интрига удалась бы — ведь много в жизни зависит от случая? Так и «Истории государства Российского», поди, не было бы? А в истории нашей словесности не было бы, возможно, дружбы Карамзина и Пушкина и не хватало бы одной главы о «потаенной любви» Александра Сергеевича. Но, к счастью, все было так, как было: Карамзин женится на красавице Катерине, поселяется в Остафьеве, начинает писать свою многотомную «Историю», а добрейший майор навсегда исчезает из истории.

Ах, если бы побольше понимал Петруша в ту пору да умел бы предвидеть судьбу, никогда бы не польстился ни на какие пряники. Через пять лет уйдет из жизни князь Андрей Иванович, поручив другу и зятю опеку над сыном.

Родитель на одре болезни роковой
Тебе вверял меня хладеющей рукой, —

напишет позже уже маститый поэт Вяземский, и это будет правдой, —

...О как исполнил ты содружества завет,
Ты юности моей взлелеял сирый цвет.
О, мой второй отец...

А Николай Михайлович не только хлопотал через влиятельных друзей о камер-юнкерстве для юноши, но и был его наставником в поэзии (ведь отцу, как мы знаем, не удалось отвадить сына от сочинительства). Правда, первые свои опыты начинающий стихотворец стыдился показывать «второму отцу», ибо знал отнюдь не понаслышке о взыскательности Карамзина к стилю, о чем даже ходили анекдоты: «Карамзин, некогда спрошенный, откуда берет он свой чудный слог, ответствовал просто: — Из камина. Я бросаю в него, что написал вчера, и пишу заново — и снова бросаю. И так до тех пор, пока не сочту написанное достойным внимания».

А слог его был действительно гипнотический: иные несчастливо влюбленные московские барышни по прочтении «Бедной Лизы» шли топиться именно в пруд возле Симонова монастыря, описанный в повести. Не спешите обвинять их в наивности и легковерии — такая реакция скорее естественна. В пору увлечения Европы сентиментализмом (у нас его нарекут карамзинизмом, хотя Николай Михайлович не был зачинателем направления, но лишь первым среди равных), когда синематограф еще не изобретен, а журналистика в младенческом состоянии — немудрено, что жизнь большей части просвещенной публики была сугубо книжной...

Но совсем скоро главный труд жизни — первые тома «Истории» — пройдет испытание огнем отнюдь не каминным. Экземпляр, отданный в кремлевский архив, сгорит вместе с летописями в московском пожаре 1812 года. Но знать, и впрямь... «рукописи не горят»: именно в Остафьеве уцелели черновики, были спасены буквально чудом — чудом в лице двух иностранцев: швейцарки Бер, гувернантки детей Карамзина, и давнего жильца, видимо, беженца от якобинского террора, итальянца Батонди. История должна знать имена своих героев. «Девица Бер, — сообщал Петр Андреевич по возвращении с войны, — храбростью своею и благоразумием защищала от врагов, более месяца беспрестанно набегавших, мою деревню и заслужила от крестьян прозвание храброй мамзели, а от меня беспредельную благодарность».

Лишь отступили французы, Карамзин опять в деревне, продолжает труд свой — он боится не успеть (вот уж поистине: «ни об чем ином»). Еще в 1811-м он отказался от предложенного губернаторства в Твери — мотив единственный: «Или буду худым губернатором, или худым историком».

И вот год 1816-й, воистину знаменательный. Карамзин привозит в столицу восемь томов «Истории», хлопочет об издании (Александр I освободил эту рукопись от цензуры). Карамзиных поселяют в Царском Селе. Тогда же приехавший в лицей Василий Львович Пушкин организует встречу племянника с Карамзиным и Вяземским (Жуковский чуть раньше свел знакомство с «молодым чудотворцем Пушкиным» и тогда же призывал: «Нам всем надо соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет!»). Вот кто станет крестными отцами поэта. Да, это было особое духовное родство. И — завертелось! Литературные чудачества «Арзамаса», его война с «Беседой...», дружеские пирушки, послания к друзьям, слезы неразделенной любви к женщине вдвое старше и ставшей по гроб жизни верным его другом. Первые эпиграммы, первые поэмы, первая ссылка... Кипучая, мятущаяся юность поэта.

...После того, первого посещения Остафьева приходилось мне побывать в разных усадьбах, тоже используемых для сегодняшних нужд — в основном под санатории и дома отдыха. Но они проигрывают Остафьеву в ухоженности. Многим из них, кажется, не хватает лишь хорошего забора. Да-да. С одной стороны, хочется, чтобы люди ходили и смотрели свободно. А с другой стороны, как уберечь заповедное место от порчи? От тех, кто идет сюда не с фотоаппаратом и этюдником, а с гвоздиком да с ножичком...

Санаторий «Быково» в бывшем дворце Воронцовых-Дашковых. Старинный парк, пруды с утками — красиво! На островке — каменная баженовская беседка-ротонда, недавно оштукатуренная, свежепобеленная, а под куполом — слова, слова. Гвоздем, конечно (и чтобы дотянуться до потолка, нужно было встать на плечи приятеля-сообщника)...

Санаторий «Мцыри» в лермонтовском Середникове. Ножевые автографы всюду: на дубах, на пихтах, на скамейках в парке и даже на древнем вязе у церкви, в огромном дупле которого, как утверждают, юный Миша оплакивал первую сердечную драму и подыскивал первые рифмы. О горькая нежность потерь, о сладкая горечь стихов...

Нет, никакие запреты не в силах охранить, коли нет в душе благоговения, почтения к прошлому — единственного заслона кощунству. А уж почтение-то воспитывается отнюдь не бетонными заборами и не страхом перед запретами.

На памяти не одного поколения санкционированное уничтожение красоты и истории под знаком борьбы за чистоту идеи. К стыду своему, мы почти не знаем тех, кто в трудные годы пытался противостоять варварству. Это вслед им пришли люди, не заставшие взрывов, зато услышавшие голос совести и вышедшие в ночные пикеты — дабы отстоять хоть что-то, хоть как-то исправить ошибки отцов...

— Сейчас такая волна пошла: всюду, где хоть раз останавливался Пушкин, музей открывай, — возмущался один из работников дома отдыха в Остафьеве. — Скоро их как грибов будет, без счета...