Трое

Кажется, Воронов и Оксана оставили в эти дни друг друга в покое, во всяком случае, Горев ничего такого не замечал. Да если и было - наплевать, он устал думать об одном и все время быть в напряжении.

Случайно он заснул, как убитый, после ужина, забравшись в палатку, а они остались сидеть у костра, - он услышал разговор, вернее, конец разговора.

- Подожди! - вот первое, что донеслось, когда он проснулся. Это был голос Воронова. И где-то совсем близко замерли шаги. - Ты не так поняла...

Горев впервые слышал, что Анатолий называет ее на «ты». И тут же сон как рукой сняло, он напряженно прислушался. Это нервное, обостренное состояние возникало уже как будто помимо его воли, он ненавидел себя в эти минуты - то, как замирает, слушает, ждет, как начинает колотиться сердце...

Что это она там у него не так поняла, о чем они?

- Господи, что тут понимать! - сказала Оксана. - Не дети же, слава богу...

- Бу-бу-бу, - что-то обиженно прогудел Толя.

- Не люблю, когда начинают накручивать на пустом месте. - Это опять было сказано очень отчетливо.

«Ого, как она с ним», - мельком отметил Горев. Он рад был, что проснулся и слышит этот разговор. Они явно ссорились. Он даже приподнялся и приник к брезентовой стенке, чтобы ничего не пропустить. Толя, видимо, оставался у костра, а Оксана была где-то рядом. Вот она закашлялась и, кашляя, отошла, видимо, опять к костру. Слышно было, как звякнул чайник, кружка. Пока она пила, Воронов опять что-то бубнил, не разобрать.

- Ерунда! - ответила она громко. - Просто я баба, самая обыкновенная баба, вот и все...

Что-то вдруг произошло. Горев не сразу понял, что именно, но произошло. С ним. Не там, не с ними, а с ним. У нее был тон, каким она с Горевым, например, никогда не говорила. Это был разговор взрослых людей. Его как будто отбросило. Он растерялся. Он словно в одну секунду уменьшился и оказался маленьким мальчиком. Он всегда считал себя взрослым и, уж во всяком случае, думал, что все понимает. Сейчас у него было такое чувство, как если бы он подслушал разговор, матери и отца. Они говорят, он слышит и понимает, но его дело маленькое, его не спросят, и лучше ему не лезть, не показывать даже вида, что слышал. Это было очень отчетливое, ясное ощущение разницы: они и он, он и они.

В одну минуту он увидел себя, каким был на протяжении последнего месяца: надутый, важный, презирающий их обоих. На каждом шагу показывал свое превосходство. Тьфу, черт! Он чего-то не понимал? Чего-то главного? Как же так? Он не имел права лезть не в свое дело? Чему он хотел их научить?.. Черт, какой стыд! Как будто они без него не знают, что там у них и как. Ну да, конечно, сам он все равно бы так не поступил, но почему другим непременно надо поступать, как ему кажется правильным? На то они и другие. Смешно.

И дело даже не в этом. Дело в том, что он выглядит жалким, надутым дураком. «Барышня, при которой - ах! ах! - нехорошо выругались... Но ведь выругались? Выругались. А ругаться - это неприлично. Господи, как стыдно, как дико стыдно... Неужели я действительно ханжа? И как я этого раньше не понимал? Почему?..» Вдруг захотелось тут же выбежать к ним, засмеяться, сказать, чтобы они не обращали на него внимания, что он просто дурак... Э, нет! Он-то дурак, пусть, но они-то все равно от этого не чище...

Он услышал, как Воронов вдруг сказал теперь что-то насчет молотков: «где молотки», или «вот молотки»... Горев сам отнес их к ручью, положил замокать. Завтра они опять уйдут с Оксаной в маршрут. Толя останется. Пусть коптится, может, пройдет, наконец, у него живот за три дня. Договорились идти на три дня, надо торопиться, черт их знает, эти пожары, как они себя поведут дальше?

Оксана Семеновна тоже говорила теперь что-то насчет карты, продуктов: какие положить продукты. Все эти дни они ходили налегке, а завтра опять придется тащить тяжелый рюкзак, ружье, чайник... За три дня будет, наверное, удобный случай поговорить, он ей даст понять, что ему все равно, пусть не думает, не такой уж он дурак, а то она, наверное, вообще считает его идиотом. Это она не зря тоже, должно быть, спрашивала тогда насчет стихов и дневника. Ну, конечно! И с подковыркой, видимо, спрашивала, а он, кретин, не понял, продолжал изображать из себя дамоклов меч. Стыдобушка, ну и стыдобушка... Ну, ладно, довольно. Завтра в маршрут - и все. Портянки постираны, молотки замокают, ружье вычищено. Как у юного пионера. Все в порядке. Спать. Еще бы ветер...

Они не успели достроить шалаш, ливень обрушился сразу, плотный, в грохоте грома. Непрестанно блестели синие и розовые молнии. Последние ветви набросали кое-как, накинули сверху еще прозрачную длинную пластиковую штуку, вроде скатерти, которая у них была с собой, забились, уже мокрые, подхлестнутые дождем, горячие от поспешного своего строительства, в тесный, пахнущий хвоей и дымом шалаш...

Шалаш пробило тут же, длинно закапало, только под этой пластиковой покрышкой и можно было спастись, и они сидели тесно, прижавшись плечом к плечу. У Горева так и остался топор в руке, а Оксана Семеновна все продолжала смеяться, как смеются застигнутые дождем. Пусть льет, не жалко и промокнуть! Было только семь часов, но потемнело по-ночному, и молнии били одна за другой, и в их блеске толстые прямые струи стеклянно вспыхивали то синим, то красным. Все скрылось вокруг в водяном дыму, только слышно было, как гудит под ливнем тайга. Оксана Семеновна стянула с головы мокрую косынку, волосы ее распались, она подобрала их кверху, как тогда на отмели у Каменки. Лицо у нее горело, и глаза блестели весело, только с каждым ударом грома она пригибалась, и видно было, что боится.

- У меня мать говорит: грозы грешники боятся...

- А я грешна, батюшка, грешна. - Она потешно перекрестилась.

Оба дня, что они находились в этом маршруте, они вот так разговаривали: опять шутливо, легко, подтрунивая друг над другом, как в самом начале. И это было здорово - и он и она чувствовали, что здорово... Думали, что ливень прольется и кончится, но не тут-то было, они сидели минут сорок, ожидая, а дождь не затихал. Откуда только бралась его сила?