Горев шевелил палкой костер. Загорится палка, сунет ее в землю, собьет пламя и снова подравнивает головни. Булькала в ведре каша, пахло распаренным пшеном, сушились вокруг костра развешанные на колышках портянки. Вечер полз по тайге: внизу уже совсем темно, стволов не различишь, а верхушки еще четко рисуются на небе. Воронов, сидевший с той стороны костра на поваленном стволе и читавший книгу, потянулся, зевнул:

- Темно, буквы сливаются. Ну как там? - спросил он про кашу и захлопнул книгу. - Будить да ложки нести?

Горев не ответил. Оксана Семеновна спала, закрывшись от комаров в палатке, а ложки лежали на земле рядом с Горевым, но ему даже об этом не хотелось сказать. Пусть сходит, черт с ним. Воронов что-то медлил. Он опять потянулся и зевнул, Гореву противно было это его потягивание, зеванье, ленивый голос. Хоть бы ты шел уж, будил свою Оксану!

- Эх, и пожрем сейчас!... А ты что смурной какой?

Горев опять пошевелил в костре палкой, заглянул в ведро, не отвечая, бросил:

- Буди, вроде готова.

- Ну-ну, - сказал Воронов и пошел к палатке.

Горев смотрел в огонь, на розовые, тонкие от жара угли, и думать ни о чем не хотелось. Да и что думать? Он и так слишком много думал все об одном и том же всю неделю, с того привала у Каменки. «Думай, не думай, а рубль не деньги», - как скажет примитивный философ Толя Воронов. Философ. Книгочий. Взрослый человек. Мужчина. И что это тоска такая, отчего?.. Он услышал, как в палатке засмеялись (Толя, конечно, влез туда, так просто не мог ее позвать), заговорили глухо, опять засмеялись. Горев нервно прислушивался. Наверняка смех этот не относился к нему, но все-таки казалось, что Воронов говорит там о нем, и они посмеиваются. Да и в самом деле смешно. Он увидел себя со стороны, свою согнутую у костра несчастную фигуру, себя со всеми своими длинными речами, которые мысленно обращал к ним с презрением... «Смешно! Тоже святой нашелся, моралист, уж не станешь ли ты силой растаскивать их в стороны? А может, они влюблены?» Горев усмехнулся.

Из палатки гудел голос Воронова, такой, словно он говорил лежа и в подушку. Горев опять заглянул в ведро. Пуф! Пуф! Тяжело дышала каша.

- Идите, что ли! Готово! - позвал он сердито. Бросил в костер обгорелую палку, отряхнул пальцы. Никак не насмеются, не натешатся...

За ужином Оксана Семеновна, розовая и благодушная после сна, вспомнила:

- Да, Валя, вам завтра с утра в поселок, не забыли? А то у нас и сухари уже кончаются...

У них на пути, километрах в пятнадцати левее маршрута, был поселок Еремеево. Воронов предлагал всем свернуть к нему, но Оксана не согласилась. Теперь посылала туда Горева. Это на целый день, конечно, пока туда да обратно. Они и раньше так делали, заходили за продуктами, если попадалась на пути деревня, и ничего особенного в этом не было, но сейчас Горев подумал, что от него просто хотят отделаться.

- Хорошо, - сказал он сухо. - Я помню.

И вдруг обрадовался, решил, что это кстати - побыть денек одному, не видеть их и не слышать, а то уже просто невмоготу. Все раздражает: как. едят, как сидят, как смеются, что говорят. За каждым словом чудилась ему теперь фальшь, в любой фразе и шутке был какой-то тайный смысл. Он все время как бы переводил их слова про себя, молча отвечал им. «Вот мы, бывало, в армии...» - начинал, например, Воронов, и Горев тут же готов был заорать: «До чего надоел ты со своей армией!» Сейчас, наевшись, Воронов предложил: «Заспиваты, што ля?», и Горев снова про себя ответил: «Пой, пой, лирик, нужны тебе эти песни!» Нет, так дальше нельзя, хорошо, что он уйдет завтра, а то злость задушит...

Вечер был теплый, хотя днем прошел дождь и от земли тянуло сыростью. На костер навалили ельника, но комары все равно лезли, здоровые и злые. Воронов мыл миски, потом до блеска вытирал их пучком травы.

пел басом «дывлюсь я на нэбо...» Оксана Семеновна тоненько подпевала. Горев лежал на спине, курил трубку, смотрел на медленно выступавшие в небе звезды. Черт возьми, как все могло бы быть хорошо!... Дураки, им хочется быть вдвоем и шептаться, а ему хочется быть втроем и петь. Вот как сейчас. А может, ничего нет, может, он все выдумал? Если бы...

Вспомнилось вдруг прошлое лето, Крым, белые горы, их сумасшедший грузовик, на котором гоняли вечером в Бахчисарай, Галечка. Галечка, Галечка... Как она его целовала, как падала, валя его за собой тогда в пещере. а он скрепился, сел, сказал глухо: «Я не могу, я не люблю тебя, ты должна знать...» Дурачок!... Дурачок?.. Она села тоже, опомнясь, запахивала на груди рубаху, да, на ней была рыженькая, в мелкую клетку ковбойка с коротким рукавом и пуговицами донизу. Он, наверное, чего-то не понял тогда. Уже потом, зимой, в институте, она как-то вспомнила, смеясь, сказала: «Ты все-таки дурак, Горев». Он ответил хмуро что-то насчет того, что лучше, мол, быть честным дураком. «Чем подлым умником?» - подхватила Галечка и, усмехаясь, сказала, что это еще неизвестно, что он просто ханжа. А ведь он был прав тогда, в пещере, прав ведь, а? Как будто ему не хотелось быть с ней - да, но не так, зачем же просто так?.. Надо же быть людьми, а не животными. Нет, он правильно поступил, он и теперь гордится, что так поступил. А Толе Воронову этого, конечно, не понять. Ему вообще, наверное, все равно, кто бы ни подвернулся... «Чому я нэ сокил, чому нэ литаю...»

- Все это прекрасно, - сказала Оксана Семеновна. - Но завтра рано вставать, особенно Валентину...

- Да, можно и бай-бай, - сказал Воронов.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.