Транзитный караул

— Ну, чего пристал к человеку! – заступился Паша-почтарь. – Кто его тронет, твой объект?

Шорников повернулся к нему спиной. Шагнул к Вьюнцову.

– Я еще раз вам повторяю, – заиграл желваками сержант, – вернитесь на пост!

Но и на Вьюнцова нашло – нехорошая улыбочка кривила губы. Старший матрос явно артачился.

Самое неприятное, что здесь стояла Таня, Шорников спиной ощущал ее взгляд – настороженный и чуть испуганный, такой, каким смотрят все женщины в ожидании мужской драки. Стас уже пожалел, что затеял эту перепалку. Никогда в жизни ни на кого не повышал он голос, не требовал, не кричал, не приказывал и делать это сейчас, да еще при посторонних людях, мало того – при девчатах, было втройне неловко и тягостно. Сверля глазами побледневшее лицо Вьюнцова, напрягшееся, злое, упрямое, он с тоской признавался себе, что списанный с кораблей строптивец меньше всего собирается повернуться как надо и отправляться к вагону с грузом.

И тогда Стас произнес последнее заклинание, после которого над ними обоими распростерлась неумолимая сила закона.

– Старший матрос Вьюнцов! Я приказываю вам заступить на охрану объекта!

С этой минуты Вьюнцов и Шорников – ровесники, они вполне могли бы кончать один и тот же десятый класс, с равным воодушевлением болеть за «Спартак» или быть приятелями – стояли друг против друга, как у дуэльного барьера, как у некой роковой черты, за которой для одного начиналась длинная и постыдная цепь злоключений: трибунал, приговор по всей строгости военного времени, ибо служба в карауле приравнивается к боевым действиям, а открытое неповиновение начальнику в боевой обстановке чревато вещами куда более серьезными, чем дисбат; для другого цепь эта оборачивалась событиями по-своему тягостными и безрадостными: письменный рапорт коменданту ближайшей станции, вызовы в трибунал, немые укоры товарищей: «Не мог справиться сам».

Стычка с каждой секундой грозила превратиться в воинское преступление. Стоило только сержанту Шорникову, начальнику караула, произнести фразу не менее роковую, чем предыдущую: «Отставить! Снимаю вас с поста», – как старший матрос Вьюнцов, часовой, покивнувший охраняемый объект, автоматически становился преступником. Похоже, до Вьюнцова это дошло, или припомнились былые инструктажи, наставления, уроки, с лица его сошел запал бешеного упрямства, но он по-прежнему стоял на месте, словно оцепенев.

«Ну, иди же, иди! – молил его глазами Стас. – Ну иди! Тебе же хуже будет... Ну, что ты в самом деле!»

Почуяв недоброе, замолк и Паша.

Кажется, нашлись, последние спасительные для Вьюнцова слова:

– Старший матрос Вьюнцов – смирно! – Стае не узнал собственного голоса. Вьюнцов по привычке дернулся, опустил руку, и этого было достаточно, чтобы выйти из опасного столбняка.

Вьюнцов усмехнулся, нагнулся и полез под вагон, придерживая карабин за приклад. Оглянувшись на невольных зрителей и поймав облегченный взгляд Тани, Шорников ссутулился и неловко перемахнул через рельсы. Обратный путь он проделал с трудом, едва волоча ноги.

Ночью смешанный поезд с воинским транспортом перепетлял по распадкам Уральский хребет. В теплушке опять малиново светилась печка, раскочегаренная Адырбаевым, покачивались на жестких подушках матросские головы, дребезжал разношенной крышкой тяжелый чугунный чайник.

Стас не спал, разглядывая алые отсветы на стене. Представилось вдруг, как загорелся от той тлеющей ветоши почтовый вагон, и как он, сержант Шорников, первым взламывает дверь и выносит на воздух почти задохнувшуюся Таню-проводницу...

За Уралом поезд вошел в полосу лютой сибирской стужи, принесенной таймырскими ветрами и застоявшейся у хребта, словно вода перед плотиной. Границу между Европой и Азией в теплушке ощутили так, будто и в самом деле открыли некий ледяной шлагбаум, и поезд въехал в иную землю с иным воздухом под иным небом. Первым зашевелился и поднялся Адырбаев – он лежал дальше всех от печки – и сразу же стал набивать приостывший чугунный зев углем. За ним, зябко поводя плечами, слез с нар Шорников и тут же натянул шинель и постовые рукавицы.

– Ну и колотун! – подал голос Вьюнцов. Но ему было лучше всех: ноги его утопали в глубоких валенках, а сам он кутался в овчину, поскольку время его смены еще не истекло, и старший матрос до шести утра имел право носить сверхтеплую постовую одежду.

Теперь вкруг печки сидели втроем, облокотись на колени. Печка грела плохо, скверный уголь дымил и не хотел разгораться. Шорников обругал себя за лень дать с предыдущей станции заявку на новый уголь. Теперь надо было бежать в Дивноярске к военному коменданту и просить наудачу топливо.

Таких морозов Стас не помнил даже в Заполярье. Дед, когда на село обрушивались крепкие холода, уверял внука, что в морозные ночи на церквах трескаются колокола, а у петухов отмерзают гребни. Насчет колоколов вопрос, может быть, и спорный, а вот рельсы в стужу лопаются. Стас знал это доподлинно и побаивался слегка, как бы не подвело дорожное железо.