Тот самый Сталин…

— Что, испугались? Думаете, у Сталина только один костюм?..

Да, не один был костюм у Сталина. Но вот на уме у него было только одно: любил вождь, чтоб перед ним трепетали — минуту-другую, месяцы, годы...

Всякий день своей, жизни я слышал о Сталине, видел же его близко всего лишь раз, в одиннадцать лет.

Весной тридцать пятого года в московское метро пускали только по пригласительным билетам. Когда мы с отцом спустились на старую «Арбатскую», увидели там гудевшую от недоумения толпу. Поезда не шли. Вскоре, однако, все разъяснилось. На станцию бесшумно выплыл пустой поезд. В средней двери среднего вагона стоял Сталин, и мы оказались совсем рядом. В те две-три минуты, что вождь, глядя поверх толпы, рассматривал станцию, я не сводил с него глаз, но вот вспомнить теперь, каким он был вблизи, совсем рядом, не могу. Тот Сталин, в метро, с годами начисто растворился в карминовых околышах, в гипсовых усах, в мраморных сапогах — во всех тех Сталиных, среди которых мы жили.

Долгие годы я пытался выбросить из памяти этих лепных монстров, собирал не тронутые ретушью снимки и рассказы, случалось, ездил за ними в неблизкие края. Самым дальним из моих «сталинских маршрутов» была поездка в глубинку Грузии, в Ликани, туда, где в бывшей резиденции наместника Кавказа осенью 1951 года Сталин в последний раз отдыхал.

Юная Софико поливала цветы в саду, когда к ней подошел Сталин:

— Тебе, гого, было бы приятно, если бы тебя каждый день били по голове?

Девушка смущенно молчала. Сталин продолжал:

— Ты думаешь цветам приятно, что ты их такой струей лупишь?

Сталин взял у Софико шланг. Поливал он неторопливо, осторожно, берег каждый цветок.

И в Ликани, в родной Картли, в земном раю Боржомского ущелья, посреди одного из самых богатых и ухоженных парков мира, покоя Сталину достало только на один день. Вечером того самого дня, когда он учил юную Софико поливать розы, Сталин дал ход «мингрельскому делу». Снова на целый народ падала тень подозрения в измене. Снова должна была пролиться кровь, на этот раз тех, кто якобы в сговоре с турецкой разведкой готовил отторжение Грузии от СССР.

«Мингрельскому делу» предшествовало дело «крымское». Не за горами было и «дело врачей». Инспирируя одно за другим дутые «дела», Сталин с маниакальной целеустремленностью расчислял сроки новой ежовщины.

Одного только срока он не знал...

Забраны черным крепом высокие зеркала и нарядные люстры Колонного. Замер воинский расчет. Тянется вереница людей, прощающихся с вождем; над их отрешенными, оцепеневшими лицами звучит, не умолкая, торжественно-скорбная музыка. Оркестр большой, музыкантов много, и каждый нет-нет и оторвется от дирижерской палочки, чтобы еще раз взглянуть на усопшего. Стараясь подтянуть оркестр, гневается Голованов: «Здесь нет никого, здесь только я и музыка!» Но он ошибается. Здесь нет дирижера Голованова. И здесь, как и всюду, и сейчас, как всегда, есть только один Главный дирижер, хоть он и неподвижен, и сложены покойно руки. Никто, нигде, никогда не должен отклоняться от утвержденной им партитуры положений и инструкций. Что бы ни случилось, ничего от себя. Все по уставу. Только по уставу.

Где-то на Трубной о перегородившие площадь грузовики бьется толпа. Слышны перехваченные удушьем стоны. Вопли. Напирающие сзади с убойной силой прижимают идущих впереди к бортам машин. То там, то здесь раздаются крики: «Уберите грузовики!»

Грузовики стоят. Уезжать не положено.

На миг смолкают крики: кричавшие погибли. Новые крики. Новые жертвы. Кровь на бортах, на стенах, на мостовой. Не выбраться назад. Не двинуться вперед. Грузовики стоят. Уезжать не положено.

Два дня, не шелохнувшись, простоит воинский расчет у гроба Генералиссимуса. Два дня будет тянуться бесконечная траурная вереница. Два дня с московских перекрестков грузовые фургоны будут возить и возить задворками, пустынными переулками безымянные жертвы великого траура.

«...И вдруг стало мне его так жалко, — рассказывала Твардовскому медсестра, обмывавшая умершего Сталина, — вспухший животик, тоненькие ручки, тоненькие ножки — паучок».

Внесли в Мавзолей. Решали о Пантеоне. Перезахоронили тайно. Решали о мемориале жертвам. Славили стратега. Клеймили, проклинали, требовали выдворить с Красной площади.