Тот самый Сталин…

«Ленин!» — «Ленин и Сталин!» — «Сталин и Ленин!» — «Сталин! Сталин! Сталин!»

Двадцатые годы были годами ленинских скульптур. В тридцатые по берегам канала имени Москвы у Дубны встали две равновеликие бетонные фигуры. В начале пятидесятых у волжского края Волго-Дона заканчивалось сооружение огромного — в тридцать пять метров! — монумента «верного продолжателя, соратника, ученика». Учителя не было.

Незадолго до смерти Сталина Евгений Вучетич и гидростроитель Сергей Жук были званы на ближнюю дачу в Кунцево. Дела у Жука на Волго-Доне шли хорошо. Вучетич заканчивал работу над монументом. Сталин угощал гостей коньяком, расспрашивал, шутил.

Больше других оживлен был Жук: рассказывал о стройках, о строителях. И вдруг затянул:

— Много песен слыхал я в родной стороне. — Запел и тут же осекся.

Сталин поднял глаза на гостя, что-то похожее на улыбку раздвинуло травленные табаком усы.

— Ну-ну, — подбодрил он, — если память изменила, я напомню. — Сталин медленно, отделяя каждое слово, отчеканил вторую строку «Дубинушки»: — Не про радость, про горе там пели... — Улыбка исчезла, взгляд посуровел, засверкали в глазах тигриные искорки. — Продолжайте, коли начали...

Не запнись гость, песня скорее всего не задела бы Сталина. Теперь же каждая новая строфа становилась опасной. Петь было страшно, не петь — еще страшнее. И Жук запел:

Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь,
Изобрел за машиной машину.

Голос певца оживал на припеве и снова замирал. Жук с трудом выдавливал из себя слова песни о «рое шпионов», о шабаше ночных арестов, о «роковом звоне» кандальных цепей. Сталин усталым жестом остановил вконец измученного певца, так и не дав ему пропеть последнюю строфу.

— Никогда не надо начинать дела, если не знаешь, чем его кончишь, — каким-то уж очень обыденным, поучающим голосом произнес он, грузно, по-стариковски поднялся и попрощался с гостями.

Сергея Яковлевича Жука Сталин знал еще с Беломорканала, считал этого решительного, волевого, резкого в деле инженера одним из самых надежных помощников. Сталину, возможно, было особенно неприятно, что именно Жук невольно напомнил, что может быть совсем иной счет и времени, и делам:

Но настанет пора и проснется народ,
Разогнет он могучую спину,
И в подарок царю он с собой принесет
Здоровей да покрепче дубину.

Как-то лет десять назад, в Доме творчества писателей «Переделкино», я увидел на столе поклевывавшую творог синицу. Клюнет — озирается. Еще клюнет — снова озирается. Точь-в-точь как я, собирающий свою «сталиниану».

Верно, у памяти есть не только окна, но и щели, а в них — мятые клочки бумаги, что ты когда-то прятал и перепрятывал, пока и вовсе не потерял. Там, в тридцатых годах, пугливая завязь этих страниц.

Я вернулся к собиранию рассказов о Сталине в пору застойного болотного страха. Косились на меня иной раз те, кому я открывался. Замолкали при виде карманного магнитофона знакомые. Стоило же почитать кому-нибудь записи, и не ведомые мне серьезные люди как бы между прочим советовали о Сталине особенно не распространяться...

Ушел ли навсегда «фантомный» страх?

В начале этого года я услышал короткую — в одну фразу — историю из тех, что стоят книг. Поначалу даже в нее не поверил. Надо было во что бы то ни стало выйти на первоисточник. И вот, наконец-то, нешумная трапеза, неспешный разговор. Из-за деликатности предмета я только по касательной навожу беседу на то единственное, что привело меня так поздно и в такую даль. Собеседник это понимает, но пойти мне навстречу не торопится. Так я и ухожу ни с чем. И уже в прихожей, перед расставанием, приобняв меня за плечи, хозяин шепчет: «То, из-за чего вы приезжали, — было... Но на меня не ссылайтесь... Я уже, знаете ли, вдоволь нахлебался...»

Одно ли было такое путешествие на край ночи?!. И сколько их было таких тихих, с оглядкой монологов! Так стоила ли эта «сталиниана» такой прорвы времени и труда?

Стоила. Миф о Сталине — огромная сила. Монументы снесли, миф выжил. И вот уже он то и дело лжецелью сбивает нас с пути, лженаукой путает знаки и понятия. Повалить этот миф может только точное, достоверное, «шухминское» знание о сотворившем его Иосифе Джугашвили, он же Коба, Иванович, Нижерадзе, Константинов, Чижиков, Бесошвили... Он же Сталин.