«Мальчик в голубом», он словно сошел с полотен великого Генсборо, на которых шелка и кольца заслоняли ум и сердце. Он был холоден, как настоящий бритт, и невозмутим, как голландец. И все - таки в его глазах играл голубой ветер Шотландии. Отец оставил свой труп под воротами Претории, неудачно померявшись силами с бурской повстанческой армией. Мать сделала из него художника, - он не возражал. Ему было все равно: с таким же успехом он мог бы стать директором банка или командиром дивизии. Так вышло, что молодой Малькольм Макларен стал членом труппы «Бешеный тигр», одного из тех бесчисленных художественных объединений, которые считали своей покровительницей леди Мэй, достойную наследницу великого английского портретиста Генсборо. В кругах «Бешеного тигра» считалось неуместным хвалить что - либо кроме английской живописи, а так как последнюю в наши дни разыскать нелегко, то приходилось только снисходительно похлопывать по плечу художников, теоретически приближавшихся - конечно в очень отдаленной степени - к творениям великого Томаса. Так возникла целая критическая школа, считавшая, что французская живопись умерла вместе с Ватто, а итальянская, не существовала после Корреджио, и с упорством аристократических маньяков провозгласившая величайшим художником истории Гравело, замечательного только тем, что он был учителем Генсборо.

И всё же в этой плеяде были совсем недурные художники. Лучшим из них был все - таки Макларен. Спокойный и уверенный в себе, больше джентльмен, чем художник, аристократ, ставший по бедности гордым пажом музы двух измерений, он ни разу не позволил себе отступить от девиза, украшавшего салон «бешеных тигров»: все - для искусства, ничего - от искусства. «Бешеные тигры» считали позором торговать своими картинами, они никогда не рекламировались, а вернисажи их выставок блистали отсутствием прессы, которую они не считали нужным покупать. Единственными покупателями у «бешеных тигров» были именитые меценаты, номинально получавшие картины в подарок и потом стыдливо посылавшие им крупные чеки в розовых раздушенных конвертах.

Когда началась война, соседи «бешеных тигров» - мастера и невылупившиеся гении многочисленных школ - быстро нашли себе место в великолепном особняке лорда Крю, где было сосредоточено массовое производство литературно - художественных немецких зверств и где были достигнуты некоторые успехи в передаче фактуры корчащегося тела, или экспрессии грациозной женщины, только что подвергшейся коллективному изнасилованию. И среди «бешеных тигров» нашлось несколько таких, которые были ослеплены сиянием золотого стандарта. Но Макларен неизменно презрительно молчал о них и об их покровителях, предпочитая сухую благодарность господ изощренной лести их лакеев. Он возвратил нераспечатанными все предложения лорда Бивербрука и брезгливо отверг тонкий маневр королевской лисы Ллойд - Джорджа, намеревавшегося украсить его картинами чудесные простенки Букингемского дворца.

Многих занимал этот последовательный снобизм Макларена, и они задумывались, не было ли в нем каких - то скрытых революционных искр. Но это были пустые предположения. Малькольм Макларен был истый британец и патриот, только ему претили джингоистские восторги людей, окружавших патриотические салоны Черчилля, Нортклиффа, Никольсона, Марльборо. Он оставался верным себе - джентльменом без всякой погони за преходящим успехом. Он жил в вечности и для вечности.

Никто не знал, что именно Макларен был автором теории творческого заказа, ставшей официальной заповедью законодателей художественных мод в Англии. Он утверждал - и вместе с ним это утверждали его непризнанные прозелиты, - что художник, подобно океану, испытывает периодические приливы творческой энергии и эти приливы имеют качественное выражение. У самого Макларена прилив историко - патетических мотивов сменялся бессюжетной депрессией, за которой шла весна пестрой журнальной графики, а потом - жанровые экскурсии в еврейское средневековье Лондона - Уайтчепль.

- Внешняя среда не может не действовать на меня, - говорил он. - Все хотят победы английской армии. Я тоже хочу ее победы. Творческое заражение неизбежно должно произойти. Тогда я сяду и напишу картину, возвеличивающую победоносных британцев, но не позже того и не раньше.

Когда пришли сведения о первом сражении с эскадрой адмирала Тирпица, он долго сидел над картой Немецкого моря и ждал заражения. Но заражение не пришло, и получившаяся мажорная пастель давала редкий, почти прозрачный рисунок воли, играла красками, от которых глаза воспринимали прекрасную свежесть океана, а все существо зрителя наполнялось мотивами нескончаемого лазурного утра. Лорд Эшли, которому Макларен решил показать свою картину, долго стоял перед ней, весь во власти очарованного молчания.

- Вы - настоящий мастер, Малькольм, - сказал он. - Эта картина стоит кисти величайших маринистов. Год назад о ней говорил бы весь мир. Но... сейчас Немецкое море имеет еще некоторые другие свойства, кроме лазури волн. Там таятся немецкие подводные лодки. Там наш флот одерживает свои победы. Море не может быть абстрактным для англичанина. Взгляните на него глазами британца...

Лорд Эшли крепко пожал Макларену руку. Он ушел, не попросив прислать ему, как обычно, картину и не прислав своего обязательного стыдливого конвертика. Малькольм понял, что это был ответ не одного лорда Эшли. Он понял, что в салоне леди Мэй начинается новая полоса: здесь все чаще мелькал и узенький веревкообразный Крю, и обрюзглый Бивербрук, и франтоватый, всегда презрительный Нортклифф. В последний раз, когда круглая леди, как всегда, провожала его из своего бархатного кабинета, стилизованного под приемную королевы Виктории, она суше обычного пожелала ему спокойной ночи и многозначительно сказала на прощанье:

- Великий Генсборо был также и великим патриотом Англии, Малькольм.

Как - то сразу, совсем неожиданно, случилось, что салон леди Мэй для него оказался закрытым. От «бешеных тигров» ничего не осталось. Они расползлись по газетам, по штабам, где хорошо платили и где недостаток мастерства с лихвой возмещался ненавистью ко всему немецкому.

Последний из встреченных - Чарльз Бойль, «замечательно веселый старикашка и замечательно редкий идиот», как говаривал о нем Малькольм, - тоже полупрезрительно пробежал мимо и только швырнул на ходу:

- Идите к виконту Хара, Малькольм.

Виконт Хара, советник японского посольства, воплощенная корректность и безукоризненный джентльмен, был признанным поклонником «бешеных тигров» и их традиционные ассамблеи нередко переносились в его замечательную виллу в Хемпстеде, где башнеобразный грум - малаец и маленькая жена в черно-опаловом кимоно были обязательны, как туман на Пикадилли. Макларен заглянул к нему нехотя: вспомнились надоевшие старые споры о Бердслее, о Кандинском, о Ропсе, - японец неизменно обнаруживал стойкую эрудицию завсегдатая аристократических вернисажей.

- Я давно хотел вас видеть, виконт. Поездки в Париж и в Рим оторвали меня от лондонского общества. Вы, надеюсь, не в обиде?

- О, нет, нисколько. Я ждал вас, Малькольм. Беседа с вами мне всегда дорога, как откровение.

И в чуть - чуть менее натянутой корректности, в том, как виконт чуть - чуть фамильярное обычного тронул его плечо, Малькольм почувствовал: японец все знает... Разговор потянулся по обычной дорожке пережеванных новостей, которые давно уже стали надоедливыми, как вечерняя партия в покер. Виконт заметил, что на осенней выставке молодых в Париже преобладали артиллерийские бомбардировки, ранения и национальные герои.

- Несомненно, - заметил он, - большое влияние патриотического духа на художников. Когда вся страна занята войной...

- Я не понимаю этого, - недовольно прервал его Макларен. - Разве нельзя быть патриотом и оставаться верным искусству?

Виконт замял этот разговор.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.