9 ноября 1863 года четырнадцать лучших учеников императорской Академии художеств отказались участвовать в конкурсе на золотую медаль и покинули Академию. Они не захотели писать картину на заданный сюжет из скандинавской мифологии и потребовали, чтобы им было дозволено самим выбрать темы конкурсных работ. Они полагали, что художник должен жить жизнью своего народа, и не умозрительно полагали, но всей душой стремились к этому, — они были убеждены, что жизнь народная и есть та почва, которая питает творчество художника. Во главе протестантов-«бунтарей», как их тотчас назвали, стоял Иван Николаевич Крамской.

Кто же он — этот бунтарь Крамской? Отчего бунтует? Отчего не желает, как искони заведено, благополучно окончить курс, изобразить, согласно с волей начальства, скандинавского ли бога, древнегреческого ли героя — какая разница! — получить свою медаль, отправиться на казенный счет в Италию, привезти оттуда еще какую-нибудь холстину про богов или древних героев, а там, глядишь, и самому надеть профессорский мундир, прочно усесться на золоченое кресло в академическом совете и предлагать новым юношам те же сюжеты, над которыми сам весь век свой столь выгодно старался?.. Писарский сын из захолустного городка Острогожска, мальчиком отданный в учение заезжему фотографу, двадцатилетним ретушером объявившийся в Петербурге, без положения, без связей, одним лишь талантом пробившийся в Академию, — ему бы радоваться, что так удачно складывается судьба, отдаться на волю попутного ветра... Нет!

Позже, вспоминая юность, Крамской напишет: «В 57 году я приехал в Петербург слепым щенком. В 63 году уже настолько подрос, что искренно пожелал свободы, настолько искренно, что готов был употреблять все средства, чтобы и другие были свободны».

Само Время, тотчас поставившее академический «бунт» в ряд характерных, отличительных, исторически почти даже неизбежных событий, само это Время толкало Крамского гигантскими шагами двигаться вперед. Время крестьянских волнений и студенческих беспорядков, время революционных воззваний Чернышевского и его сподвижников, время, когда герценовский «Колокол» неумолчно звал по-новому думать и поступать по-новому, когда некрасовский «Современник» едва не в каждой статье открывал самые злободневные, самые наболевшие общественные вопросы... — поди попробуй не расти, не шагать!..

Когда годы спустя критик Стасов пришел в восторг по поводу некоторых высказанных Крамским мыслей, тот решительно отвел всяческие похвалы его исключительности: да кто же «из русских человеков» может так не думать после Белинского. Гоголя, Федотова, Иванова. Чернышевского. Добролюбова...

В отрочестве, в Острогожске, юный писарчонок (за спиной у Ивана Николаевича три класса уездного училища) сунулся было читать Гегеля, но, по собственному его признанию, ровно ничего не понял. Пять лет спустя в Петербурге он читает Гегеля и Фейербаха. Прудона и Дарвина, читает едва не всю основную философскую, политическую, естественнонаучную литературу своего Времени, читает, осознает, применяет к действительной жизни, пропагандирует. толкует другим. Репин вспоминает, что Крамской так живо и образно рассказал ему теорию происхождения видов, что впоследствии оригинал показался ему менее увлекателен, чем рассказ Крамского,

«Учитель» — назовет в своих воспоминаниях Репин одну из глав о Крамском; и тогдашний журнал — при жизни Ивана Николаевича — признает убежденно: «Крамской как бы родился учителем и делается им постоянно помимо воли...» Учитель — это непременно человек, особенно чуткий к своему Времени, к духу и движению его.

Ходит по рукам, буквально до дыр зачитывается роман Чернышевского «Что делать?». Автор томится в одиночке, впереди у него дальний путь, каторжная глушь Забайкалья и Якутии, а лучшие русские «человеки» живут, действуют по Чернышевскому, по «Что делать?»: «артель», «коммуна» — не просто всем известные слова, но попытка новой формы жизни. После выхода «бунтарей» из Академии Крамской объединяет их в Артель художников: «И так как мы крепко держались за руки до сих пор, то, чтобы не пропасть, решили держаться и дальше, то есть работать вместе и вместе жить».

Художники-артельщики шутливо именуют Крамского «докой».

« — А вот что дока скажет? — говорили товарищи, остановившись в разгаре спора при виде входящего Крамского, — вспоминает Репин собрания в Артели, где был частым гостем. — «Дока» только что вернулся с какого-нибудь урока, сеанса или другого дела; видно по лицу, что в голове его большой запас свежих, животрепещущих идей и новостей; глаза возбужденно блестят, и вскоре уже страстно звучит его голос по поводу совсем нового, еще никем из них не слыханного вопроса, такого интересного, что о предыдущем споре и думать забыли... Мысли, новые, яркие, казалось, так и вспыхивали в его мозгу и красноречиво звучали...»

Дела в Артели вроде бы идут на лад, но Крамской убежден, что «лад» этот никак не в исполненной покоя и довольства устойчивости сообщества, того менее — в обогащении каждого в него входящего: он убежден в необходимости постоянного разрушения старых форм и создания новых, которые отвечали бы постоянному развитию искусства, идущего в ногу с развитием жизни общества. «Искусство ничего не имеет да и не должно иметь общего с застывшими формами. Оно живое, вечно меняющееся...»

Большинство артельщиков, вчерашних «бунтарей», поуспокоилось, вполне удовлетворено сегодняшним своим положением, а Крамской уже среди тех, кто создает и возглавляет новое объединение российских живописцев — Товарищество передвижных художественных выставок. Он среди тех, кто мечтает двинуть русское искусство по стране, приблизить его к народу, для которого оно предназначено, открыть ему новые просторы. «Я призывал товарищей расстаться с душной и курной избой и построить новый дом, светлый и просторный, — рассказывает Крамской. — Потому что мы росли и нам становилось тесно». Придет время, он и Товарищество передвижников будет призывать «позаботиться об идеях, если оно хочет жить и если оно желает играть какую-либо роль в истории искусства».

В 1872 году на Второй Передвижной выставке Крамской показал одну из самых известных своих да и во всей русской живописи одну из самых известных картин — «Христос в пустыне». Сюжет, современникам художника досконально с детства знакомый, взят из Евангелия: Христос был возведен «Духом» в пустыню, там постился сорок дней и ночей и взалкал; тогда приступил к нему искуситель: «Если ты сын божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами», Иисус же ответил: «Не хлебом единым будет жить человек».

Евангелие всегда воспринималось как иносказание, люди разных эпох находили в книге современные им слова и образы. Выбранный Крамским евангельский сюжет по-своему пересказывал и Лев Николаевич Толстой (он необыкновенно высоко ценил «Христа в пустыне», говорил, что картина забрасывает в душу «тревожащий совесть

луч»), «Искуситель» становится в «переводе» Толстого «голосом плоти» человека, а «Дух» (с прописной буквы) — человеческим духом. Ни бога, ни искусителя вне человека — только человек наедине с собой. Это соответствует замыслу Крамского, объяснявшего картину без всяких ссылок на священную историю: в жизни каждого человека наступает момент, когда он должен решить, пойти ли направо или налево, любой ценой захватывать жизненные блага или, жертвуя ими, жертвуя собой, не уступать ни шагу злу.

«Что такое настоящий атеист?» — спрашивает Крамской. И отвечает: «Это человек, черпающий силу только в самом себе». Разговор идет о «Христе в пустыне»: художник, по глубокому его убеждению, запечатлел в картине героя, который учит людей отдавать всего себя борьбе со злом, обновлению жизни. Мой Христос, объясняет Крамской, — «величайший из атеистов, который уничтожил бога во вселенной и поместил его в самый центр человеческого духа и идет умирать спокойно за это». Того более! Однажды он скажет с пугающей откровенностью: «Христос ли это? Не знаю...» И дальше — совсем решительно: «Итак, это не Христос...»

Для первых зрителей картины герой Крамского и в самом деле представал «един в трех лицах». Это, во-первых, именно Иисус Христос, но воспринимаемый как личность историческая, конкретный человек, жизнь которого может во многом служить примером для следующих поколений. Это, во-вторых, «каждый человек» (по определению самого художника), вчерашний, сегодняшний, завтрашний, в неизбежную, решающую минуту выбора пути, Это, наконец, современник Крамского, человек его Времени, который «видит невозможность служить добру, не жертвуя собой», и, движимый чувством неоплатного долга перед народом, избирает путь «в стан погибающих за великое дело любви».

Цитаты из Некрасова не случайны: одушевленные и неодушевленные образы Евангелия были привычными для тогдашнего читателя поэтическими образами — образами революционно-демократической поэзии: в них раскрывался герой-современник, избравший путь самоотверженного служения людям, готовый принести себя в жертву ради общего блага.

Через пять лет после окончания картины Крамской будет писать портрет тяжко больного Некрасова, поэт подарит ему экземпляр «Последних песен» и при этом внесет в текст некоторые рукописные поправки — восстановит то, что невозможно было напечатать по цензурным условиям. Он зачеркнет название стихотворения «Пророк (Из Барбье)» и впишет взамен: «В воспоминание о Чернышевском»; кроме того, добавит пропущенную — ныне едва ли не самую знаменитую — последнюю строфу:

Его еще покамест не распяли.
Но час придет —
он будет на кресте;
Его послал бог Гнева и Печали
Рабам земли напомнить о Христе.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.