Совесть

Вот образы, мысли, чувства, рождаемые во многих зрителях картиной Крамского. Младший современник художника писатель Всеволод Гаршин увидел в герое картины «громадную нравственную силу, ненависть ко злу, совершенную решимость бороться с ним». Не менее примечательно, что и старший его современник, человек иного круга, иных взглядов, писатель Иван Александрович Гончаров тоже нашел в образе, созданном Крамским, и решительность, и неодолимость, и выстраданную, в муках добытую «силу на подвиг».

Картин у Крамского мало, кроме «Христа в пустыне», вспомним «Неутешное горе», «Неизвестную», «Лунную ночь»; и почти всякий раз, что ни картина — одна фигура. Это не случайность, это особенность художественного мышления — стремление возложить на плечи одного-единственного героя предельно большую смысловую и эмоциональную нагрузку, чтобы в одной фигуре, говоря его, Крамского, словами, были «начало и конец».

Рассматривая чужую работу — знаменитый «Приезд гувернантки» Перова, — Крамской мысленно сужает число действующих лиц и уже тем невольно углубляет характер каждого: «Как бы это было хорошо, если бы было только две фигуры: гувернантка и хозяин...» Он сам, глядишь, и одной бы фигурой обошелся!..

В 1879 году Крамской исполняет небольшой рисунок «Встреча войск» — трагический отклик на недавнюю русско-турецкую войну. Ярко освещенная улица, флаги, гирлянды, под триумфальной аркой проходят возвратившиеся с фронта полки, а на балконе, как бы парящем над улицей в лучах праздничного света, стоят дети — мальчик в перепоясанной рубашечке, девочка в длинном светлом переднике и на руках у принаряженной кормилицы совсем малое дитя. Но в сумраке комнаты беззвучно, чтобы праздника не потревожить, рыдает в кресле женщина в черном вдовьем платье: в праздник ее горе острее, безутешнее.

«У меня слезы к горлу подступили... — откликнулся Репин, едва развернул рисунок. — Как это сильно и как поэтически сказано!..» «Сильно», «глубоко», «неожиданно», «захватывает» — в этих словах слито профессиональное и гражданское отношение товарищей, художников (и каких!) к этой работе Крамского, к тому, что он изобразил, и к тому, как изобразил.

В сумрачном уголке какой-то петербургской квартиры приметил художник среди всеобщего праздника в черное одетую женщину, закрывшую лицо платком, и по-своему больше сказал о войне, чем сказал бы, наверно, большим батальным полотном.

Рисунок «Встреча войск» по сюжету, по масштабу взятых событий, по композиции, по властно схваченной связи фигур и подчинению их главному, целому, по силе производимого впечатления — по всем статьям рисунок мог вылиться в картину, и Крамскому вроде бы нет смысла терять найденное, но он в первых же пробах решительно оставляет на бумаге, потом на холсте лишь одну главную героиню.

Рисунок «Встреча войск» отделяют от картины «Неутешное горе» пять лет напряженных поисков, образ расширяется и углубляется. На этом пути одинокие слезы вдовы на общем празднике оборачиваются горем «каждого человека». встретившегося с невосполнимой утратой. В самом ли деле «Вдова», как именовал художник ранние варианты картины, или (привычное, укоренившееся толкование) несчастная мать, потерявшая ребенка, — в том-то и дело, что найден не требующий повествования живописный образ, всецело выражающий чувство. За этим образом и собственное неутешное горе Крамского: неимоверные страдания чуткого душой человека из-за гибели тысяч солдат на полях сражений и совпавшая с военной годиной смерть, почти одного за другим, двух мальчиков, сыновей художника.

Женщина в черном платье застыла возле коробки с цветами, в одном шаге от зрителя, в единственном роковом шаге, отделяющем горе от того, кто горю сочувствует; взгляд женщины властно притягивает взгляд зрителя, но не отвечает на него, — удивительно зримо и законченно легла в картине перед женщиной эта взглядом намеченная пустота. Внешняя простота, сдержанность позы, лица, жеста — и внутренний огонь, мир встревоженный, сдвинутые катастрофой пласты сознания и чувства: найденный внешний образ сдерживает внутреннее движение, не позволяет избытку чувства вырваться наружу и тем усиливает внутреннее напряжение, нагрузку.

Стремление заключить в одной фигуре начало и конец, все от начала до конца сказать в ней, поднимает работу Крамского от картины о материнском горе до картины о горе неутешном. Драма, по определению художника, одного человеческого сердца, драма глубоко личная (и в этом личном — непроницаемая «чужая беда») раскрыта на картине Крамского как драма для сердца каждого человека близкая и понятная, драма потери, разлуки навечно, прощания с человеком на земле и нового, иного прежде, укоренения его в себе: общечеловеческая драма сердца.

В убежденной вере в неисчерпаемость одной фигуры, будь то Иисус Христос или неведомая, одна из многих вдова, или молодая женщина в коляске посреди Невского проспекта, легендарная «Неизвестная», в которой и современники, и потомки, пытаясь постичь замысел художника, угадывали то идеал таинственной красоты, то богатую содержанку, «исчадие больших городов», то блоковскую «Незнакомку», в этой вере в возможность «все сказать» одной фигурой являет себя Крамской-портретист — великий портретист.

«Никакая книга, ни описание, ни что другое не может рассказать так цельно человеческой физиономии, как ее изображение...» — утверждает Крамской и всей своей буквально героической деятельностью подтверждает это. Он написал сотни портретов, только на посмертной его выставке их было показано больше четырехсот. Он подарил современникам и нам, будущему, живописные образы Льва Толстого и Некрасова, Тараса Шевченко и Салтыкова-Щедрина, Перова и Репина, Шишкина и Верещагина, химика Менделеева, астронома Струве, доктора Боткина; на его холстах являются перед нами соотечественники поистине выдающиеся, которым суждено навечно остаться в истории страны и сердце народа, и другие, быть может, убереженные от забвения тем, что поименованы в подписи под портретом, и навсегда безвестные крестьяне, запечатленные Крамским с особенным пристальным вниманием (какой «богатый и невообразимо громадный материал за пределами городов, там, в глубине болот, дремучих лесов и непроходимых дорог. Что за лица, что за фигуры!..»), — целое поколение русских людей, целая эпоха. Россия в лицах!

Случалось, уставал, горько сетовал, что надоело писать портреты: помилуйте. нельзя же весь свой век — одни портреты; завидовал товарищам, занятым картинами: с картиной художник сам себе хозяин, а портрет — дело договорное, заказное; «не продается вдохновенье. но можно рукопись продать» — сговариваясь о портрете, принимая заказ, все чудится, что продаешь вдохновение, — обидно! Уставал, сетовал, горевал о недоброй участи портретиста, но вот человек, которого предстоит ему написать, то есть разгадать и заново воссоздать на холсте, усаживается перед ним в кресле, и Крамской каждой клеточкой своей чувствует, как пробуждается в нем жажда творить... Час, два, три — он все не отходит от мольберта. Уже и тот, кого он пишет, утомлен, уже за окнами густеют сумерки, а он просит, умоляет: «Еще полчасика!», «Минуту!». «Немножечко!».

Он и умрет, работая над портретом (в марте 1887 года, двух месяцев не дожив до пятидесяти): шесть часов будет вдохновенно трудиться и с кистью в руке упадет, как подкошенный, сокрушая мольберт. Судьба: портретист!..

Критик Владимир Васильевич Стасов свидетельствует: «Кто столько сил, души и жизни положил на то, чтобы вот этак понимать человеческую голову, человеческую натуру и выражение, кто достигал так часто высокого совершенства в передаче понятого, тот должен был испытывать при этом и радость высоких наслаждений. Он, наверно, часто бывал счастлив в те часы...» И Павел Михайлович Третьяков, прочитав эти строки, помечает на полях: «Совершенно верно и точно...»

С Третьяковым у Крамского общая цель, общая задача в искусстве: Павел Михайлович хочет иметь у себя галерею портретов лучших русских деятелей — кто, как не Крамской, портретист по судьбе и страсти, может быть главным его сподвижником. И для собирателя, и для художника тут начинание патриотическое: в людях, чьи портреты собирает Третьяков и пишет Крамской, воплощается, живет, передается в память потомкам история народа и страны.

На этом патриотическом пути Иван Николаевич Крамской, непременно движимый в творчестве высокой гражданской идеей, подчас без преувеличения совершает подвиги, заслужившие вечной благодарности нашего народа. Среди таких подвигов — знаменитый портрет Льва Николаевича Толстого. И дело не в том лишь, что Крамской создал по-своему совершенный портрет великого писателя земли русской, — заслуга художника еще и в том, что он создал первый его живописный портрет, сумел преодолеть нравственное сопротивление Толстого, считавшего, что это нехорошо, стыдно — сидеть перед художником, который старается над твоим изображением, и что совсем стыдно, когда это твое изображение выставлено в галерее напоказ как нечто очень важное; он сумел «убедить неубедимого», как радостно выразился Третьяков, услышав, что портрет пишется. Толстой, сообщая знакомым о портрете, прибавляет, как бы оправдываясь: «сам Крамской приехал», «приехал этот Крамской и уговорил», «для меня же он интересен», «сижу и болтаю с ним». Софья Андреевна, жена писателя, подводит итог: «Крамской приехал в Ясную Поляну сам и своей симпатичной личностью и беседою привлек Льва Николаевича, и он согласился». Не просто, наверно, оказаться привлекательной личностью для Льва Толстого!.. Крамской проторил дорогу: многие художники — живописцы, рисовальщики, скульпторы — придут вослед ему в дом Толстого.

Портрет Льва Николаевича создается в сентябре 1873 года, в Ясной Поляне. Крамской проводит лето в Тульской губернии, неподалеку от имения писателя. Он работает над картиной «Осмотр старого барского дома». Картина останется неоконченной. Сперва, судя по карандашному наброску, Крамской предполагал сделать главным героем картины купца, шагающего хозяином по старинной родовой усадьбе, которую намеревается приобрести. В окончательном варианте (он во многом уже перенесен на холст) мы видим владельца усадьбы, откуда-то издалека приехавшего в дом своего детства и юности, прежде чем навсегда расстаться с ним. Тридцать лет спустя Чехов напишет комедию «Вишневый сад», в ней как бы сойдутся, сольются оба замысла картины Крамского: первоначальный — сцены с купцом Лопахиным, который намеревается вырубить бесполезный сад и настроить на его месте дачные участки, и окончательный — грустный монолог Раневской или Гаева о неизбежной утрате вместе с вырубленным садом прошлого — собственного прошлого и прошлого своего сословия. Тогдашний художественный критик отмечает в незавершенной картине Крамского историческую прозорливость художника: «Она не только страница из повести какой-нибудь отдельной жизни — она картина перехода одной исторической эпохи в другую. Тут дореформенная Россия с помещичьим бытом и поминки по нем».

Крамской не знает, конечно, что минувшей весной владелец Ясной Поляны увлеченно принялся за роман «из жизни частной и современной эпохи»; роман этот «Анна Каренина». Крамской не знает, что найдет в романе многие мысли, и его волновавшие, многие образы, и его томившие, что найдет в нем сцену — и в ней опять-таки точно зерно, семечко будущего «Вишневого сада»: помещик рассказывает про купца, который предлагает ему вырубить липовый сад на лубки. Речь не о заимствованиях, а о темах и сюжетах, которые предлагает Время.

Крамской знает и любит писателя Льва Толстого: творения Толстого (скажет он однажды) помогают ему делаться человеком. В силах ли он не стремиться написать портрет Толстого!..