Прощание с покойником вступало в завершающую стадию, и это слегка всколыхнуло весь народ, скопившийся в предусмотрительно широком абхазском дворе. Близкие прощались с Махазом, говорили ему добрые, сердечные слова.

Соседский мальчик держал перед собой портрет покойного, на котором Махаз был запечатлен верхом на коне. Это увеличенное изображение Махаза, помимо своего траурно-ритуального назначения, должно было, наверно, подтверждать, что Махаз все-таки упал не со смоковницы, а с коня.

Махаз красиво смотрелся на этой фотографии, и хотелось, чтоб оставили в покое эту смоковницу и всем присутствующим народом утвердили версию о джигитской гибели Махаза.

Его похоронили в его же усадьбе. По нашим понятиям умерший член семьи, похороненный в пределах усадьбы, вроде и не умер, вроде находится рядом и всегда, почти наравне с живущими, может пользоваться всем, чем пользовался при жизни.

Со временем в усадьбе может накопиться такое количество могил, что сам дом в перенаселенной могилами усадьбе становится похож на маленькую контору большого кладбищенского хозяйства.

Могила Махаза на родовом кладбище была самой близкой к воротам, выходила к проулку и была видна прохожим. В изголовье стояла фотография Махаза, сидящего на коне и улыбающегося. На самом холмике лежали три плода инжира. Очевидно, их положила предусмотрительная сестра покойного. Ведь бесполезно отучать брата после смерти от того, от чего не могли отучить при жизни.

Словом, фотография Махаза на коне и плоды инжира показывали возможность сосуществования двух версий о гибели хозяина усадьбы.

Похоронив мужа, Нюра стала понимать, что смысл ее пребывания в наших краях исчерпан. Приемный сын еще сильней потянулся к своим родителям, хотя старался не подавать вида.

— Не томись, Сафер, — сказала она ему после сороковин. — Ступай к своим. Видать, не судьба этому дому быть при хозяине. А я дождусь годовщины и тоже уеду к своим. Мужа я оплакала, но меня оплакивать здесь будет некому.

Нюра понимала, что Сафер не может уйти, оставив ее одну в доме. А ее отъезд на Кубань и Сафера освободит, и родственникам даст возможность распорядиться хозяйством по своему усмотрению.

— Только прошу тебя, Сафер, — сказала она ему напоследок, — не дай усадьбе одичать. Может, еще вернешься в этот дом, когда женишься. Ведь тебе надо будет когда-нибудь отделиться от родителей. Там и без тебя много народу. А здесь, что ни говори, и хозяйство налаженное, и дом для тебя не чужой.

Сафер не ожидал такого откровения, такой милосердной мудрости, хотя добродушной Нюра была всегда. Они поплакались на прощание, и Сафер ушел к своим. Время от времени наведываясь к Нюре, он охотно, по-хозяйски выполнял мужские работы. Она же с грустной улыбкой, с щемящей тоской несостоявшейся матери смотрела, как ее воспитанник благодарно отрабатывал ей за ее труды, а главное — за освобождение.

Зимовать в пустом доме было особенно тяжело. Но Нюра вынесла одинокую зиму, как никогда холодную, дождалась весны и в последний раз принялась за огородные дела. В этой старой абхазской усадьбе у Нюры был свой украинский уголок. Она и входила в него, напевая украинские песни. Некоторые из этих песен окрестная детвора уже давно знала и пела, лузгая кубанские семечки.

Нюра входила в свой украинский огородик, как в божницу. Все здесь радовало глаз, тешило душу. Круглолицые подсолнухи, как аллегорические символы кубанского солнца, покачивались в ее огороде среди изобилия малиновых кустов, крыжовника, смородины и других диковинных для абхазского села ягод.

Взрослые односельчане видели в огороде Нюры лишь экзотику, лишенную практической пользы, ибо ничего из ее огорода не входило в консервативный рацион местных жителей. Зато детвора с ее демократической восприимчивостью очень скоро поняла толк в этих сказочных и драгоценно светящихся ягодах. На огород тети Награды они смотрели, как на неистребимую сокровищницу, и изредка совершали несмелые и не очень разорительные налеты на эту украинскую автономию в просторной усадьбе Махаза.

Все в селе знали, что Нюра уезжает после годовщины смерти Махаза, и было понятно, что не на второй же день. И вдруг, проезжая мимо могилы Махаза, вернее, уже почти проехав ее, Шугян спохватился. Ему показалось, что на могиле есть какие-то изменения. Он развернул свою упрямую лошадь и подъехал к самой изгороди. На столике у изголовья могилы стоял самшитовый венок с вплетенными в него цветами из украинского огорода Нюры. Застекленный портрет Махаза стоял теперь внутри самого венка, на шелковой ленточке которого было написано: «Дорогому другу от Награды».

Шугяна чуть не прошибла слеза. Стало жаль, что Нюра уехала. Она была доброй и умной. В прощальной надписи на венке она не назвала мужа по имени и даже вместо своего имени поставила супружеский псевдоним — Награда. Это была ее последняя дань нашим несложным привычкам.

Вскоре все село облетела весть, что Нюра уехала. Она исчезла. Не попрощалась. И это было понятно всем... Здесь стыдятся говорить о своих чувствах. Здесь ценят сами чувства... И Нюра была свой человек.

С тех пор детвора нашего поселка уже не лузгала семечек, зато вечерами, бывало, сквозь сумерки, сгущающиеся над абхазским селом, вдруг затянет какой-нибудь детский голос украинскую песню — непонятную и близкую... словно тоскливое воспоминание о Нюре, гнездышко которой оказалось здесь недолговечным.

Там, где нет материнства, там все непрочно.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.