Смоковница

Первой услышала стон Махаза его жена Нюра, кубанская казачка, которую он привез в Абхазию с фронта.

Они тогда сразу ушли в огород, подальше от любопытных глаз. Нюра залезла на смоковницу и кидала оттуда своему освободителю плоды инжира. И тем, что озорно кидала в него инжир, и тем, что как-то очень зазывно смеялась, и тем, что все выше и выше поднималась по смоковнице, — она дразнила Махаза. Солдат скоро сообразил, что ему надо взять эту «высоту». Он с быстротой рыси оказался на дереве, и смех ее захлебнулся в солдатском поцелуе.

Не переставая обнимать и целовать возлюбленную, Махаз стаскивал ее все ниже и ниже, пока не прислонил в конце к одному из сильных и разлапистых ответвлений. В любовной увлеченности они даже не могли или не хотели понять, почему становилось все светлей и светлей, откуда это ощущение медленного и захватывающего падения. Лишь когда обломившаяся ветвь инжира вместе с ними глухо коснулась земли, Махаз и Нюра поняли, что произошло. Но любви они не прерывали, напротив — ощущение земли под собой прибавило им ярости.

Продолжая лежать среди листвы обломившейся смоковницы, Нюра, склонившись над солдатом, кормила его инжиром из своих уст. Они вместе раскусывали плод и ели его, не отрывая губ друг от друга, сливаясь устами и сладкой мякотью раздавленного инжира.

— Отвернись, дай мне поправиться, — сказала Нюра, прикрываясь веткой инжира, и Махаз заметил на ее розовом бедре подробные отпечатки фиговых листьев.

Никаких орденов и медалей Махаз с фронта не привез. Дрался он как все, но не был убит. Хотя, как многие, был ранен. Судьба хранила его в боях от смерти, а в конце подарила ему Нюру. Это было лучше всех наград. Эти две награды — Жизнь и Нюра — слились в одну большую награду.

— Махаз, неужели ты не мог на войне попросить у кого-нибудь орден? — потешались досужие односельчане. — Другие их десятками привезли, на груди не умещаются!

— После нашего главного сражения, — не уставал объяснять Махаз, — командир объявил оставшимся в живых благодарность. Затем он крикнул: «Рядовой Махаз Палба!» Я вышел из строя. Он подводит ко мне Нюру и говорит: «Это твоя медаль за отвагу. Носи ее на здоровье, солдат!»

Махаз действительно так и называл Нюру — Награда. Дело в том, что по нашим обычаям звать жену по имени считается непристойным. Жену зовут другим именем либо говорят о ней в третьем лице, не упоминая имени вовсе. Вот и Махаз звал свою жену Нюру Наградой. И долгое время односельчане, не знавшие русского языка, думали, что это какое-то русское имя. Причем оно им казалось красивым и содержательным, что, в общем, было не так уж далеко от истины.

— О, бара (эй, ты), Награда! — кричал он с пашни, — принеси мне кислого молока или я умру от жажды!

Она несла ему разбавленное кислое молоко в кувшине и улыбалась, зная, что Махаз не только жаждой томится. Знала, что не отпустит ее просто так. Она также улыбалась, возвращаясь с пашни, отряхивая платье, заново повязывая на голове сбившуюся косынку.

Лузгая семечки подсолнуха на открытой веранде каштанового абхазского дома, Нюра вдруг услышала стоны со стороны кукурузника и кинулась туда, стараясь сообразить по дороге, что там могло случиться. Увидев распластанного под смоковницей мужа, она поняла, что он стал жертвой своего инжирового безумства. Браня его, она поволокла мужа сквозь кукурузные стебли к дому.

Детей у Махаза и Нюры не было. Нюра оказалась бесплодной. Но Махаз любил ее и бросать не собирался, хотя советчиков жениться на другой было достаточно. Много лет спустя Махаз выпросил у одного своего многодетного родственника сына на воспитание. Таким образом, Сафер стал единственной надеждой Махаза, что в этой усадьбе не заглохнет жизнь и огонь в очаге будет поддерживаться.

Внешне все выглядело вроде хорошо: парень жил у них, учился, помогал по хозяйству. Но душой все-таки тянулся в свою семью, в свой отдаленный от школы и дороги многолюдный родительский дом.

Едва придя в сознание и почувствовав, что может говорить, Махаз подозвал вернувшегося из школы Сафера и поручил ему:

— Скажи Награде, пусть говорит людям, что я с коня упал. Она русская, может что-нибудь не то сказать.

Нюра не раз предупреждала Махаза, что в его возрасте куда безопасней сидеть на веранде и есть семечки, чем лазить на смоковницу. Казачка никак не могла взять в толк, что абхазец, даже не в очень здравом уме, лузгать семечки не станет.

Махаз первое время старался запретить ей есть семечки, тем более на веранде, где ее могли увидеть проходящие мимо ворот соседи.

— Ты не на завалинке сидишь у хаты, а на абарце абхазского дома, — стыдил ее Махаз. При этом он в очередной раз напомнил ей, что этот каштановый дом построил его дед Хазарат, надеясь, что хотя бы уважение к далекому предку своего мужа остановит ее.

— Убьешься же, дурень старый, — говорила она с немыслимой для наших мест непочтительностью к мужу. И Махаз великодушно прощал ей этот грубоватый кубанский стиль и удалялся в сторону смоковницы.