Смоковница

Хромоногий Лагустан шел к себе домой, выстругивая жене веретено из сухой ветки кизилового дерева. Правая его нога была короче, и, подобно всем людям, у которых правая опорная нога короче левой, он шел, создавая впечатление особой уверенности, четко, как посох, вбивая свою короткую ногу.

Однако уверенность походки хромого Лагустана — это все-таки обман зрения. Зато неожиданное появление на Лагустановом пути оскорбленных братьев-разбойников — это уже зловещий знак судьбы. Они подъехали к очумевшему Лагустану с правой и с левой сторон, как бы до гробовой тесноты сузив ему пространство.

— Значит, по-твоему, мы пасемся под инжиром Назира? — спросил один из братьев, очевидно, старший, ибо во всех ситуациях разговор должен начинать старший. В таком деле тем более.

Хотя братья и не были близнецами, различить их было трудно, причем не только Лагустану. Такое количество оружия — пулеметные ленты, газыри, гранаты. кинжалы, винтовки — отбивало охоту разбираться в таких мелочах, как черты лица. У Лагустана выпали из рук и веретено, и ножичек.

— Иди вперед! — скомандовали Лагустану, и он, при каждом шаге рискуя упасть в сторону короткой ноги, зашкандылял к усадьбе Назира.

Через полчаса Назир привел к инжиру еще двух крестьян, в присутствии которых в табачном сарае Лагустан сказал роковые слова.

Смоковница, о которой шла речь, стояла в низине, под усадьбой Назира, на заболоченной опушке леса. Здесь, в большой луже, буйволы принимали свои грязевые ванны.

Смоковница отстояла далеко от усадьбы Назира. но поскольку у нас прилегающие угодья также считают принадлежностью близлежащей усадьбы, то и дерево по праву называлось Смоковницей Назира и даже дало название этому местечку. Так что, если кто из крестьян спрашивал у другого, к примеру, не видел ли тот его буйволицу, сосед мог ответить, что видел ее в луже у Смоковницы Назира.

— Залезай на смоковницу, — скомандовал старший абрек, и у одного из крестьян мелькнула мысль, что Лагустана хотят убить в воздухе, вроде как птицу на лету. Другому, более пессимистически настроенному свидетелю показалось, что предстоит иезуитский вид казни, когда подстреленный на смоковнице Лагустан если не умрет от пули абрека, то наверняка помрет от удара о землю.

— Сорви шесть листов да покрупнее! — услышал Лагустан команду обвешанного гранатами абрека.

— Хорошо-хорошо... — безумной скороговоркой шептал Лагустан и срывал шершавые листья инжира. Но посчитать сейчас до шести он был не в состоянии. Между тем число шесть было заветным для абрека. Но шло это не от какого-либо суеверия или религиозного предрассудка. Предрассудков у абреков не бывает. Им некогда лукавить. Просто завезенные в наши края револьверы были шестизарядными. И мозги абреков повторяли емкость револьверного барабана.

— Лезь в болото. — было скомандовано Лагустану, когда он сполз со смоковницы с небольшой стопкой темно-зеленых и шершавых листьев.

Лагустан. сильнее обычного прихрамывая, как бы делая последние шаги по твердой земле, по пояс вошел в болотную жижу, совершенно не смутив лагерное спокойствие буйволов. Эти мощные животные лежали с привычно задранными над поверхностью болота иссиня-черными мордами и с неведомой нам буддийской тщательностью и размеренностью жевали свою бесконечную жвачку.

Казалось, именно сейчас произойдет самое ужасное: абреки разрядят в Лагустана свои револьверы, и он, упав в болото, захлебнется теплой жижей. Однако даже очень оскорбленный абрек не посмеет убить калеку, хотя это не исключало другие виды расправы. А вообще предугадать, что собираются делать абреки, тоже дело не из легких.

— Давай жуй листья, — приказал старший абрек, и Лагустан, словно только и ждал разрешения, начал есть листья инжира.

Шершавые листья инжира столь грубы и несочны, что есть их почти невозможно. Для этого надо иметь буйволиные челюсти. Сами животные продолжали есть свою жвачку, словно подсказывая Лагустану, как это надо делать. А Лагустан, сворачивая листья инжира в трубку и плохо прожевав, преждевременно проглатывал жесткие, как наждачная бумага, фиговые листья, раздирая себе глотку. К концу самоубийственной трапезы у Лагустана невыносимо болели желваки, и он не мог двигать челюстями...

Этот рассказ еще в детстве я слышал от Шугяна, троюродного брата моего деда Назира. Именно с тех пор мне и запомнилось, что смоковница — это то дерево, плоды которого любят все взрослые, но они готовы жестоко наказать любого, кто посмеет уличить их в этой любви.

Так вот, старик Махаз сверзился со смоковницы и потерял сознание. Но казалось, края его губ, воспаленных жгучей сладостью инжира, еще хранят воспоминание о прерванном прелюбодеянии. Через некоторое время сознание стало возвращаться к Махазу. и первое, что он увидел, это был расплывчатый образ любимого дерева, что было хотя и призрачным, но убедительным признаком реальной жизни.

«Я вижу смоковницу, значит, я существую!» — мог бы сказать Махаз, если был бы философом. Выразить он этого не мог, но чувствовать чувствовал.

Увидев над собой темно-зеленый шатер любимой смоковницы, Махаз застонал. То ли от того, что ощущал боль сломанных ребер, то ли осознавал, что перед ним стоит смоковница, его тайная любовница, на которую он, возможно, никогда уже не залезет... А она склонялась над ним, еще полная жизненных сил, дразнила капельками инжира, как любимая наложница дразнит обессилевшего султана родинками, разбросанными на прелестном теле в каком-то космическом и невычислимом хаосе.