Над могилами таких людей, как Михаил Ковригин, нельзя плакать и неловко произносить поминальные речи. Нужно, сжав зубы, выругать про себя нелепую смерть, до беспощадности честно вспомнить, в чем и когда ты был хуже этого человека, и, если есть в винтовке хотя бы один патрон, попрощаться простым солдатским салютом...
Наш последний залп сухо грохотнул в морозном воздухе, и горы ответили густым, раскатистым эхом, медленно затихшим где - то в самых дальних ущельях. А как только эхо растаяло, из ущелья, словно проснувшись от выстрелов, вырвался ветер, ударил в лицо колючей ледяной крупой. Твердые снежинки со свистящим шорохом прочесали голый кустарник на склонах и неслышно разбились об угловатую груду камней самодельного памятника летчику Михаилу Михайловичу Ковригину.
Начальник экспедиции надел на голову ушанку и злым движением глубоко надвинул ее на глаза. Потом круто отвернулся от могилы и молча начал спускаться вниз, в ущелье, где сквозь мутные языки летящего снега темнел неровными квадратами плоских крыш и куполами юрт кишлак Бай - Гуркан.
Поеживаясь от ветра, мы тоже молчали, скрипели подковами грубых ботинок по мелким, скользким камешкам.
Возле самого кишлака главный инженер партии близоруко прищурился:
- Первые похороны в Бай - Гуркане...
Да, в кишлаке Бай - Гуркан не было кладбища. Покойный всегда совершал свой последний суточный переход по горной тропе в большой кишлак Саныш и там на законном, давным - давно отмеренном участке неглубокой горной земли находил вечное пристанище.
И как же случилось, что именно ты, Михал Михалыч, родной наш дядя Миша, открыл в кишлаке самый недобрый для людей счет!
Мне до боли отчетливо вспомнилась его смешная привычка водить во время волнения пальцем сверху вниз по носу и не спеша, слегка окая, пробасить увесистое и неизменное: «Обойдется...»
И вот - не обошлось. Вчера утром из набухших снегом облаков вырвался, покачивая широкими крыльями, «АН - 2», привычно, почти касаясь отвесных скал, развернулся и сел на узкой полоске, гордо именуемой аэродромом. С промерзшим, металлическим звуком хлопнули дверцы, и, не дожидаясь трапа, на землю спрыгнул второй пилот Александр Белоусов. Я не узнал Сашу: запекшиеся губы разорвал немой крик, а глаза, неправдоподобно огромные, немигающие, ничего не видящие перед собой, слепые глаза зрячего человека, обезумевшего от горя. Саша сделал несколько неверных шагов и, пошатнувшись, положил голову на крыло самолета.
Вместо ожидаемых аккумуляторов для рации, свежих газет и вовсе невредного в горах коньяка из притихшего воздушного корабля бережно вынесли командира.
Что же это? Почему легкие, редкие снежинки тихонько опускаются на лицо дяди Миши и не тают, остаются холодными голубыми звездочками на широком лбу с глубокой залысиной?
- Да что там стряслось у вас в воздухе? Что? Отвечайте, черт подери!
Бортмеханик Павлик громко всхлипнул и, заикаясь, начал плести что - то несвязное про то, как нормально работал мотор, был полный порядок, близился Бай - Гуркан и вдруг Михал Михалыч вздохнул, ткнулся лицом о штурвал - и все, конец...
Не дослушав Павлика, мы сразу нашли виноватого. Будто в насмешку на самолете прилетел главный врач экспедиции Гриша Карасев, чтобы пощупать заболевший живот нашего радиста. Радист стоит здесь, рядом, а дядя Миша лежит на плащ - палатке и никогда, слышите, доктор, никогда не сможет встать!
Гриша, сутуля и без того узкие плечи, прошептал в свое оправдание одно - единственное слово:
- Сердце...
- Сердце, говорите? А где вы были раньше, доктор? Сочиняли глупые любовные стишки и прописывали нам пилюли, которые никто не глотал?... Михал Михалычу за пятьдесят, он перелетал свой возраст. Отчего не следили за ним? И вообще, какому дьяволу нужна вся ваша медицина, если просто так, в одно мгновение, при вас не стало человека!
Сжав кулаки, мы с бранью наступали на Гришу. Казалось, еще секунда, кто - нибудь не выдержит, размахнется и... Но Гриша опередил нас. Он внезапно схватил Павлика за воротник меховой куртки и негромко, глядя ему прямо в глаза, сказал:
- И ты?... А еще моторист... Доктор отпустил Павлика и махнул рукой:
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
Письмо из Парижа