Я начал разговаривать сам с собой вскоре после того, как жена моя ушла от меня. Ей надоело, сказала она, мое молчание. Это верно, я не очень-то был разговорчив с ней, как, впрочем, и со всеми. Но я был молчаливым потому, что любил ее. Ведь когда любишь, слова ни к чему, не правда ли? Достаточно, чтобы любимый человек был рядом, достаточно видеть его, ощущать его присутствие. Я был неразговорчив с ней, это верно, и теперь, оказавшись один, я, как уже сказал, стал беседовать сам с собою.

Я сапожник, а ремесло сапожника, как известно, требует сосредоточенности — ведь это работа с кожей, тонкая работа, и портить тут нельзя — заказчик не потерпит недоделок. Вечерами, когда я возвращался домой, глаза еле смотрели от напряжения, от ударов молотка гудела голова, губы были исцарапаны гвоздями, которые я кладу в рот, чтобы смочить. прежде чем забивать в подметку. Мне хотелось бы найти дома... Я не знаю что... Ну, скажем, приветливую улыбку, ласковое слово, поцелуй, подогретый суп. Но ничего этого дома никогда не было. Только в темноте кухни равномерно капала из крана вода. Да, молчание — это совсем неплохая вещь, когда живешь с любимым человеком и когда знаешь, что при желании всегда можешь поговорить с ним. И то же самое молчание оказывается сплошным мучением, если любимого человека рядом нет и поговорить с ним нельзя, как бы ты этого ни хотел.

После того, как жена ушла к своей матери, я сам стал готовить себе ужин. Я съедал его один-одинешенек, на краешке стола, и как-то незаметно для самого себя начал думать вслух. Сначала я говорил просто так, не обращаясь, в сущности, ни к кому — ни к себе, ни к кому-нибудь другому. Я говорил, например:

— Какой холод, однако, в этом доме, какой холод! Или же:

— Если бы не возились мыши на чердаке да не капала вода из крана, здесь стояла бы полная тишина.

Или же:

— Кровать так и не убрана с утра. А теперь уже поздно. Уберу завтра. — Я произносил это громко, порой очень громко, хоть это были совсем незначительные слова. Мне нравилось слушать, как мой голос разносится по трем пустым комнатам. В другой раз, сидя, как обычно, на кухне, я сказал:

— Вино — это хорошая вещь. Оно утешает. Стоит выпить бутылку, как проходят все огорчения. — И вдруг, сам не знаю, каким образом, я услышал ответ на свои слова, который прозвучал так же громко и отчетливо:

— Гульельмо, ты ничтожество. И ты это знаешь.

Да, вино — это хорошая вещь, но оно не утешает. Можно выпить хоть всю огромную бутыль, но жену ты все равно не забудешь. Не забудешь, что она ушла от тебя. Да, вино — это хорошая вещь. Однако, когда рядом с тобой жена, — это намного лучше.

Меня поразило, как это верно было сказано, и мой первый голос ответил:

— Ты прав, но что же мне остается теперь, как не вино! Мне за тридцать, а жене — двадцать пять. Где я теперь найду женщину, которая смогла бы жить со мной? Мне только и остается что вино, разве не так?

И другой голос ответил:

— Послушай меня, брось философствовать. Ты же отлично знаешь, что еще не совсем отказался от своей жены.

Я ответил:

— С чего ты взял?! Я отказался от нее! Совершенно отказался!

И тут он сказал:

— Нет, ты не забыл ее. Если б забыл, ты бы не начинал рыдать где придется при одной только мысли о ней.

Словом, теперь у меня было два голоса — один говорил за меня, а другой — за кого-то другого, кто тоже был мною, но в то же время и не мною. И как-то так получилось, что опять же незаметно для самого себя от монологов я перешел к диалогам, то есть от разговоров с самим собой — к спорам с самим собой.

Споры эти, впрочем, не всегда были спорами. Иногда мы беседовали мирно. К примеру, вечером, когда, выпив литра полтора или два вина, я шел в комнату. вставал там перед зеркалом и начинал гримасничать — просто так, чтобы поразвлечься. Тогда он говорил мне:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.