Прямой эфир

— ...В начале августа прошлого года около могилы Неизвестного солдата спецподразделением милиции были избиты «афганцы». Они пришли ко мне в студию, показали исполосованные дубинками спины, принесли медали «За отвагу».

Ребята были «подогретые», человек семьдесят. Они шли к могиле Неизвестного солдата, вход к которой закрыт после десяти часов. Прекрасно понимаю их состояние: они хотели положить цветы на могилу. Можно было эту толпу и остановить, сказать: ребята, пусть несколько человек пройдут, возложат цветы — и до свидания. Потому что запускать всех нельзя. А если бы что-нибудь случилось? С кого спрос? С УВД Мосгорисполкома. И, естественно, там перестраховались, не стали искать компромисс, а вызвали отряд специального назначения. И по стране разнеслось, что «афганцев» отдубасили около Красной площади...

Ну, естественно, органам МВД стало известно, что я готовлю такой материал. Они сказали, что у них тоже есть материал. Приехали к нам. Мы записали с ними беседу. Они нам показали фотографии и рассказали о поведении «афганцев» в Парке культуры имени Горького. Ребята были в крови, пьяные. Там творилось что-то невообразимое. Но речь шла о двух совершенно разных ситуациях — у могилы Неизвестного солдата и в парке! И в парке-то были не «афганцы», а бывшие десантники...

Я побывал в отделении милиции, куда доставили «афганцев». Мы туда вошли с камерой, но не снимали, а просто записывали звук. И человек, исполняющий обязанности начальника отделения, это увидел. Он сказал: надо заранее предупреждать о съемке. Но я прекрасно знаю: когда предупреждаешь, люди отказываются говорить в камеру. А потом могут сказать, что я там вообще не был или вел себя по-хамски. То есть каждый раз мне нужно иметь какое-то подтверждение.

Однажды на Украине я делал критический материал и попросил прокомментировать его одного из руководителей области. Ничего вразумительного на мои конкретные вопросы он ответить не смог и попросил интервью в эфир не давать. А через некоторое время он неожиданно заявил, что я задавал ему провокационные вопросы! Пленка была не наша — украинская, и нам ее не дали. Хотя мне она была нужна лишь как документ. Мы и не собирались пускать ее в эфир, существует же этика журналиста! Меня спасло то, что наш главный редактор эту видеозапись видел...

Представляю себя на месте этого руководителя. Или на месте зампреда райисполкома. Начальника милиции. Постового... Находиться под прицелом камеры не очень-то уютно, а отвечать на вопросы, особенно острые, да еще и без предупреждения — тем более.

У Конан Дойла есть рассказ, в котором Шерлок Холмс начинает подозревать женщину в причастности к преступлению по той причине, что при разговоре с ним она очень волнуется. Позднее выясняется, что дама просто не успела напудрить нос и поэтому сильно переживала. А если бы ее — с помощью Центрального телевидения — рассматривали сто тридцать миллионов человек? Боюсь, она вела бы себя еще более нервно (а может, наоборот, «деревянно») и вряд ли вызвала бы симпатии у телезрителей.

Всегда ли тележурналисты корректны по отношению к тем, кого снимают? Да, нужно назвать белое белым, а черное черным. Нужны доказательства, чтобы потом никто не мог обвинить в том, что «были заданы провокационные вопросы». Но как найти эту золотую середину, чтобы и документ иметь, и самолюбие людей не задеть?

Когда-нибудь, наверное, мы привыкнем давать интервью и на улице, и на работе, кинокамера не будет шокировать нас. Наверно, и телерепортеры со временем повысят свою профессиональную культуру, и многих конфликтов и взаимных неудовольствий удастся избежать.

Но вряд ли это произойдет очень скоро. И потому я стараюсь понять и Политковского, и тех, кого он снимает, и пытаюсь встать на их место. Тем и другим нелегко.

— Ну, а что было после того, как прошел афганский материал?

— На летучке Гостелерадир был серьезный разговор. Политический обозреватель спрашивает: почему не сделали партийный комментарий — за кого выступает корреспондент? Я на этой летучке не был. Один из зампредов меня поддержал: а что можно было сказать в передаче? Что ребята не правы? Или, наоборот, правы? У меня, конечно, есть своя точка зрения на этот факт и на то, как Министерство обороны и ЦК комсомола отстранились от праздника десантников, и каждый год во многих городах происходят подобные вещи. И еще будут, если мы не займемся этой проблемой.

Вот что происходит за кадром.

Возможно, телезрители не поняли — за кого мы. Но дело даже не в том — за кого. Мы показали очередное проявление «афганского синдрома». Думаю, будем сталкиваться с ним в ближайшие двадцать — тридцать лет. Говорим, необходимо построить Центр реабилитации, лечить «афганцев». Собираем деньги. Это — с одной стороны. А с другой, есть «афганцы», которые уже сидят в наших колониях, уходят в монастыри... Совершенно разные проявления «афганского синдрома». И рассказывать об одном, не имея в виду другое, нельзя.

Я встречался с парнем, который отсидел срок и в день выхода из зоны надел свою медаль «За отвагу», а вот орден не надевал. Начальник зоны спрашивает: «Почему же ты не надеваешь свой орден?» Парень отвечает: «Он красный». Понимаешь, ему стыдно надеть красный орден, за который он проливал свою кровь, потому что у него в зоне воспитано отрицательное отношение к красному цвету!.. Во Львове мне рассказывали работники уголовного розыска про «афганца», предводителя банды, который изнасиловал и убил девушку. И что, обо всем этом молчать?..

В 1979 году, когда Политковского пригласили работать в Главную редакцию спортивных программ, друзья говорили ему: «Как здорово! Ты не будешь заниматься политикой!» Мы действительно долгое время твердили: спорт вне политики. А «оказалось», что очень даже тесно связан. В 80-м была Московская Олимпиада. Бойкот. Потом наш ответный бойкот Лос-Анджелесу. И — поехало. Международная политика! А человек, бегущий по загазованному городу, он что — просто единичка в физкультурном отчете? В какой экологической обстановке он бегает? Нет, от политики никуда не уйдешь... Это Политковский понял давно.

Потом его пригласили в молодежную редакцию, в «Мир и молодежь». А потом родился «Взгляд».

Помню, в передаче, которую вел Политковский после 1 августа 1988 года, впервые в эфире прозвучало, что ограничение подписки — это лимит на гласность. «Взгляд» получил за это по шее. Политические обозреватели целый месяц встречались с полиграфистами, министрами связи и бумажной промышленности и спокойно доказывали телезрителям, что не хватает бумаги, слаба производственная база, нет пятого, десятого. Но «комок», который запустил «Взгляд», покатился дальше. Его подхватили газеты. И оказалось, что можно достать бумагу, найти полиграфическую базу.

Как воспринимать тот материал? Как жареный факт? Погоню за сенсацией? Но ведь о привычных уже лимитах на подписку в прессе никогда не говорили именно как о лимите на гласность. А «Взгляд» заговорил! И главное не то, что «Взгляд» не получил официального письма, мол, вопрос, который вы поднимали, наконец, решен. Главное — решен! И таких примеров немало.

— ...Мне было бы стыдно сейчас выло жить перед камерой нижнее индийское белье и учить людей шить шапочки, как два года назад. Если сейчас возьму эти кальсоны и начну из них что-то шить, какой же я тогда буду журналист?.. Влетел в такую серьезную борьбу, такие серьезные темы — и предполагать не мог раньше, что буду ими заниматься, а полгода назад еще не предполагал, что смогу их осилить.