Прямой эфир

Когда начал вылезать из воды, было тихо-тихо. Если бы летела муха, ее бы услышали. Но мухи не было, ведь зима все-таки, и он слышал, как стрекотала камера. Во время съемки этого никогда не слышишь, потому что есть всякие посторонние шумы. А здесь, на открытом воздухе, днем стало так тихо, что был слышен стрекот камеры...

— ...У нас работал радиомикрофон. Мы предугадали, что, возможно, я буду оторван от камеры, и поэтому все, что происходило в кабинете, за дверью и в приемной, записывалось на пленку.

И вот я говорю: «Я простой советский человек...» А на меня зампред начинает кричать: «Разве вы не понимаете, что необходимо разрешение снимать в здании райисполкома?! А вы знаете, кто хозяин района?!» Я говорю: «Извините, вы, наверное, что-то не так сформулировали. Хозяин — это народ, который живет здесь. А вы — его избранник, и поэтому народ может прийти к вам, когда понадобится». А он: «Это так говорят!..» И осекся.

Этот человек для меня — олицетворение бюрократического аппарата. «Так говорят...» Уверен, что он до сих пор так считает: хозяева района — председатель и он. «А кто санкционировал вашу съемку? Кто вас посылал? Вот сейчас позвоню председателю вашего комитета!..» «Пожалуйста, — говорю, — вы можете позвонить. Я не нарушил ни одного положения конституционного права. Существуют военные объекты, заводы, где надо разрешение на съемку, но райисполком к этой категории не относится».

И вот такая идет перепалка.

Когда я попадаю в конфликтную ситуацию, у меня ощущение, будто внутри начинает работать компьютер, вычисляющий, что и как отвечать. Поэтому очень легко работать, предположим, с постовым милиционером — младшим сержантом, потому что он в конфликтном разговоре где-то минут через пять — десять в большинстве случаев начинает нарушать свой устав и закон...

...Тут вбегает какая-то женщина и заявляет, что мы ворвались сюда без всякого разрешения. Я говорю: «Камера-то у нас работает, можно отмотать пленку и показать, как я подошел к бабушке, которая сидит внизу, и сказал, что мы с телевидения, и спросил: где финотдел и так далее».

То есть каждый раз их доводы мне удавалось опровергать совершенно спокойно, и это только за счет того, что у меня вое время работала камера. Зампред стал угрожать: мол, этот материал не должен попасть в эфир! Вот сейчас он позвонит кому надо!.. А тут секретарь райисполкома стала злорадствовать: вот до чего дошло телевидение — теперь они имеют право куда угодно ворваться, что угодно делать!.. В ее устах это звучало, как вопиющее безобразие. И вроде бы ничего с этим не поделаешь, вот и получите вашу демократию в лице этого негодяя, который перед вами сидит!..

В итоге же, когда я спокойно объяснил зампреду ситуацию, то он, поняв, что тут вообще нет никакого предмета для разговора, спросил у своих подчиненных: «Кто его сюда привел? Кто посмел его сюда привести?!»

Потом переписал все данные из моего удостоверения. Я подал ему руку и сказал, что не знаю, будет ли этот материал в эфире или нет. Он воскликнул: «Я вам покажу — «в эфире»!..» — Он все-таки остался при своем мнении?

— Да. Хотя понял, что не прав. Но он уже был подставлен! И все равно ощущал свою полную безнаказанность и силу. Все-таки центральный район Москвы.

— Предполагал, что позвонит куда надо и материал остановят?

— В том-то и беда, что его окружение так и думает до сих пор...

Когда мы вернулись в студию, устроили просмотр для техников. Двадцать пять техников смотрели эту пленку, как художественный фильм. Сыграть все это было невозможно! Жизнь поставила спектакль с сюжетом, кульминацией, катарсисом. Единственное, что плохо — не было нашего изображения. Но режиссер сразу же придумал — можно сделать стол-кадр: раздраженное лицо зампреда и мое лицо... Это был уникальный материал! Со мной подобное случилось второй раз в жизни. Первый раз — при попытке обменять пластинки, когда сюжет развивался просто фантастически, — мы не знали, чем все это кончится...

— Я, кстати, ждал, что тебя начнут бить потихонечку...

— Но этого, слава богу, не произошло....Через три дня мы заказали материал о райисполкоме себе для работы, но оказалось, что уже на следующий день после съемки он был размагничен нашим же коллегой.

— Случайно?

— Будем считать, да. Полагаю, он не знал, что там есть. Дело в том, что мы испытываем постоянный дефицит пленки. Любая западная страна имеет такое количество пленок, что может записывать накаждую только один материал. Пленка для них ничего не стоит. Она стоит только для нас. И поэтому после эфира ее тут же пускают в работу.

— То есть у тебя нет архивов?

— Моего архива нет. И если в первое время у меня вызывало недоумение, когда мои материалы размагничивали, то потом появилась ярость: в любой ситуации я был готов усмотреть преднамеренное уничтожение! Теперь же, десять лет спустя, стал к этому безразличен: привык...