Поздний гость

— Наши ссоры – не ссоры. Не понимала меня, така стерва.

— А ругаться зачем?

— А ты бы не заругался! Вот азетки про меня порвала. Только и сохранил, что в комодике... – Он сидел теперь бледный, подавленный, даже щеки опали. Он походил теперь на того, давнего Яшу, который стоял на берегу с удилищем, а рядом – Сашка-сынок. Та же вялость в глазах и покорность. Но это быстро прошло у него. – Давай, земляк, выручай. Я оказываю доверие. Заступиться за меня – тоже честь!

— Для кого?

— Для тебя, для любого... Пиши так, пропечатай, чтоб Фаина моя обмерла. Та-ки люди, как я, не валяются.

— Я же учитель, Яша. И пишу-то по настроению. Про тебя и так много...

— Много, немного... Запас брюхо не дерет. Да мне ж Фаину надо вернуть, а сына – больше того. То ли не понимать?

— А при чем я?..

— Она возьмет в руки газету, да газета-то областна, вот и узнат, кака цена Мартюшову. Вот так, землячок. Я ее заставлю ботинки мои зашнуровывать, а то ишь глаза подняла, побежала...

И он еще что-то бормотал, глухое, неясное, потом махнул рукой и повесил голову. И мне опять его жалко стало. И смешно и досадно. Ведь только что на него злился и обижался, а теперь – смотри ты – подобрела душа. Как же она отходчива, как доверчива – и ничего не поделать...

— Все у нас было, Федорович, к соседям занимать не ходили. И машина, и деньги, и Сашка мой подрастал. А она все запутала, стерва така, извини меня, землячок... Нет, ты скажи, что придумала – давай Сашку на меня натравлять. Однажды совсем вышло весело... Ты слушашь меня или как?

— Слушаю, Яша, слушаю...

— Тогда продолжаю. Ну, что... Я ждал Петра Логиновских, из редакции позвонил. Петро будет у них фотограф, мы с ним давно по ручке. Позвонил мне: надо на озеро, у него выходной. Ну, я подготовился. В магазин сходил за припасом. Так что получилось... – Яша закрыл щеки ладонью, а плечи задергались. И скоро весь затрясся от смеха. – Ты подумай, что вышло. Они мне в бутылки чаю набузгали. Коньяк заменили на чай. И пробки завернули – чин чином. Ночью угощаю товарища, уж костерок запалили, уха. Петро выпил бокальчик и глаза вылупил: кто оно? Потом давай хохотать ту, и я с ним, а на сердце-то волки воют... Нет, ты подумай, земляк! Учудили. И Сашка матери помогал. Оба после сознались... – Он уже не смеялся теперь, помрачнел. – Пригнел домой, даже виду не подал. Я ведь терпеливой, ох, терпеливой. Ни разу даже ее не ударил. И что бы Файке не жить со мной? Вон подружка у ней – Нинка Фуганова. Так на ей уж все побывало: и горшки все, ухваты и ведра, бутылки – ну, пьющий мужик-то. А я свою пальцем не тронул. А на людях всегда уж по отчеству – Фаина Григорьевна да Фаина Григорьевна. Ну, и получил за добро...

Он опять поднялся со стула и начал прохаживаться. Половые доски рассохлись и теперь под его весом прогибались, поскрипывали. Он морщился, как от боли.

– Присядь, успокойся.

Он сел и начал отпыхивать. Лоб был бледный и потный, потом опять краснота подошла, и лицо напряглось. И снова жалость во мне проснулась, и захотелось утешить.

— Ты не расстраивайся. Бывает и хуже...

— Хуже куда? Уж прозвищ мне надавала, говорит, что донесет на меня, расскажет, какой я стахановец. А я терплю. Ради семьи что не вытерпишь. Но всему есть конец: как начала Фаина грозиться, так я сразу на дверь показал. Она как ждала: чемодан на плечо, Сашку за руку – и к своей матерешке.

— Так вернется!

— Если поможешь мне, то конечно. Да кабы районна, а то областна!.. Ты как размажешь меня, размалюешь – неуж баба устоит?! Нет, никогда! А моя и подавно. На тебя вся надёжа! Бери ручку, записывай, потом обработать... Что молчишь?