Последний выбор

— Приедут, — убежденно сказала Лариса. — Мне сон приснился... спокойный такой...

И точно. В двенадцатом часу приехала Вера. Она напоминала коренастую лошадку-пони, с сумками наперевес, с добродушно-хитроватым личиком. И, глядя на нее из сарая в дверной проем, Лариса вспомнила, как Вера любила мыть порог: вот затеют они втроем уборку — Наталья моет, например, комнату, Лариса — кухню, Вера же — ни там, ни здесь, а в самом конце подсуетится и вымоет порог, чтоб люди видели...

Во дворе стало оживленней, сновали какие-то старухи, с неприкаянным видом слонялись родственники, чем страшно раздражали Наталью. Не выдержав, она наконец зычно рявкнула:

— Да помогайте же! Что вы маячите туда-сюда?!

Желая избавиться от шепотков и тягостного ожидания братьев, которое сделалось всеобщим, Лариса ускользнула в сад.

На ветвях рдели яблоки — никто их не обрывал. Сад был неухожен, запущен, заброшен даже, и тем чудеснее гляделись средь поредевшей листвы грузные плоды. Антоновка светилась изнутри, настолько была ядрена и сочна... Лариса сорвала одно, впилась в парафиново-прозрачный бок, и в нос ей брызнуло соком.

Сыновья приехали перед самым выносом. С их приездом и погода резведрилась, словно воздала последнюю милость умершему.

К братьям, затеявшим во дворе разговор со знакомым о работе, должностях и прочем, подскочила раскрасневшаяся Наталья и гневно зашипела:

— К отцу идите! — И они, подталкивая друг друга, заторопились в дом. У гроба выстроились по старшинству справа налево: Осип, тощий, с торчащими лопатками, ровно ощипанный куренок; Толик, широкоплечий крепыш, слегка лупоглазый; Юрик, нечто среднее между ними, не тонок и не коренаст, рыж и страшно близорук даже в своих толстенных линзах (в детстве он имел привычку убегать из дому, протестуя таким образом против отцовских запоев, и однажды какой-то мужик — тоже, очевидно, нетрезвый — сбросил его с лесовоза, после чего у Юрика стало плохо со зрением). Рядом с ними плакала, утираясь кончиком головного платка, грузная тетка Агаша, благодаря которой, собственно, они и добрались благополучно.

Старуха отпевальница бубнила своим гнусавым, неразборчивым голоском. Ларису замутило, и она поспешно протиснулась в коридор на выход.

Вынесли гроб, поставили на табуретки у террасы. Мать и дочери запричитали. И громче всех Лариса, вдруг ощутившая, что в рыданиях она может освободиться от психической заторможенности. Но кто-то негромко заметил: «И чего ты так убиваешься, Ларик? Сколько он вашей кровушки попил...», — и она замолчала.

— Ладно! — отмахнулся от кого-то Юрик. — Без нас не сделают, что ли? Не хватало, чтоб мы еще сувались — сыновья!

И это так неприятно резануло Ларисе слух, что она почувствовала ненависть к братовьям.

Зачем-то взялись переставлять гроб с места на место. И Ларису разозлило, с какой это свершалось бестолковостью: мужики толком не знали, как и что делать, двое из них совершенно несогласованно пытались командовать, и в результате едва не опрокинули гроб. Лариса закричала на того мужика, который, указывая другим, сам только и делал, что мешал и вносил неразбериху. Какое-то бешенство подкатило к горлу, в отчаянии она подумала, что иметь дело с этими людьми возможно при одном условии — самой быть в той же степени опьянения.

Неожиданно выяснилось — шепот испуганный, даже панический! — что могила недорыта: вчерашние могильщики не пришли (кто-то саркастически заметил: «Наку-ушались!»), и надо срочно снаряжать кого-нибудь вперед, пока шествие движется на кладбище. И Лариса увидала, как мать засеменила в дом и вынесла поллитровку.

Метров четыреста гроб несли на плечах. Земля подсохла против вчерашнего, уже не липла, как столярный клей, слегка пружинила под ногами, и Ларисе казалось, что ноги ее легки и упруги. Потом фоб поставили в кузов «КамАЗа» с откинутыми бортами, и большая часть сопровождающих двинулась на кладбище напрямик — через школьный сад. Родные же пошли за машиной. Братья сидели на табуретках у гроба, обняв по-моряцки друг друга за плечи. Шофер тянул машину медленно, аккуратно, лишь черный дым выхлопа то вздувался облачком, то растекался под ноги шествию.

Вдруг мать, сидевшая прямо на досках кузова в ногах у сыновей, заблажила — кликушески, искусственно, и так же вдруг, сочтя, вероятно, что уже довольно, резко оборвала свой крик и стала о чем-то торопливо переговариваться с сыновьями, склонившимися к ней.

«И чего я дергаюсь?» — спросила себя Лариса. И опять немотивированно всплыло в ее памяти давно вроде забытое. «Ну как тебе, ма, не стыдно, — бранила она гостившую у нее мать. — Как тебе только не стыдно! Разве я когда-нибудь тебя оговаривала? Что ж ты пишешь, что ж ты славишь меня на всю-то деревню, а?.. А почему Надя пишет, спрашивает, выведывает, уточняет?.. С какой такой стати она такие письма шлет? Как тебе только не стыдно, ма? Ты живешь у дочери и спрашиваешь, можно ли поесть творогу! Ну в своем ли ты уме? Да еще пишет...»

А может, Лариса тогда не поняла соображений матери? Старая уже думала о том, что ежели переезжать ей в город, то нужно будет продать дом и, значит, надо набить на него цену. Потому и писала: «В гостях хорошо, а дома лучше», — чтобы возможные покупатели не пытались сторговать ее «хоромы» подешевле.

С кладбища возвращались ближней дорогой, через школьный сад. Все пребывали в каком-то приподнятом настроении, словно сбросили с плеч непомерную, надоевшую ношу. Лариса слушала, как женщины (в том числе ее бывшие школьные подруги) обсуждали всяческие, казалось бы, не подходящие к моменту вещи: моду, погоду, кто с кем сошелся или разошелся, — и угнетенность ее усиливалась.