– Свобода! Свобода!

Лыжин начал улыбаться в ответ этим голосам, этому лицу, как будто никогда и ничего не было между ними враждебного, как будто вместе и всегда шли они заодно, как будто вместе умирали за Родину, вместе страдали, ненавидели и любили и никогда не утирали ничьих слез, кроме своих, которых было много, очень много…

Лыжин встал, протер себе глаза и сильным движением распахнул окно.

С улицы сразу потянуло воздухом, влагой и клейкими душистыми почками тополей. Луна глядела прямо в лицо Лыжину, холодная, блестящая и чуждая, как и все, что он встречал в своей жизни блестящего; все это было чопорно, грозно и жадно; и он служил всему этому, продавался за пустяки, хватал и губил все, что борется и умирает с улыбкой за свободу. А он всю жизнь стоял против свободы, всю жизнь стоял и ёжился, точно в каком-то плену, а от плена чего же и ждать, кроме страха и горя либо милости.

– Не надо милостей! – вскрикнул вдруг Лыжин, отпрянув от окна, точно именно оттуда и сыпались на него ненужные милости и тяжкие несчастья.

– Ничего не надо, – сказал он сам себе спокойно и тихо. – Не надо ничего.

Так же спокойно, точно раздеваясь перед сном, он отстегнул ремень, на котором висела шашка, не торопясь выдернул его из-под погона, смотал в клубок и положил вместе с шашкой на свой дежурный стол; потом снял мундир и положил на диван, на котором было передумано так много дум; потом вынул лист, приготовленный для рапорта, и написал крупным решительным почерком:

«Ваше высокоблагородие господин пристав!

Сколько вам будет угодно – утирайте слезы несчастных; желаю от души, чтоб это было именно так. А я перед Родиной виноват и умираю. Да здравствует свобода, господин пристав!»

Затем он пошел в канцелярию, где висела на стене карта России, вставленная в тяжелую золоченую раму, в которой был когда-то старый портрет.

Сгорбившись и опустив руки, Лыжин долго глядел на карту пристальным взглядом. При мягком свете луны он видел прихотливые очертания границ своей Родины, похожие на узоры, какими иногда мороз расписывает стекла. Вон – Балтийское море: точно женщина стоит на коленях перед Петербургом… а Швеция и Норвегия бегут от него в образе какого-то зверя… вон Камчатка – вроде пики… вот Каспийское море, похожее на коня, вставшего на дыбы.

«Да, – думалось ему, – все у нас так, все взвивается на дыбы, все бежит от нас, все пику нам показывает либо на коленях стоит…»

Он чиркнул спичку и, осветив на минуту карту, отыскал на ней точку, называвшуюся его родным городом. Как она была мала и ничтожна перед всей Родиной! А ведь в ней заключались площади и дома, церкви и тюрьмы… жило множество людей, рождалось и умирало… Одни из них желали чего-то и куда-то стремились, другие ничего не желали и никуда не стремились. Одни шли вперед, другие их били… рубили! И все это заключалось в одной точке. Только в точке!.. А вокруг лежали пустыни, по которым разбросаны были другие такие же точки…

Потом он влез на стул, снял со стены раму, бережно отнес ее и прислонил к противоположной стене лицом в комнату; потом отвязал от рамки перекрученную двойную веревку, зацепил ее крепко за костыль, на котором она раньше висела, с другого конца сделал короткую петлю. Надел ее себе на шею и, как только надел, ударом ступни вытолкнул из-под ног далеко от себя стул и повис прямо против карты, с которой глядела на него вся Россия с ее городами и деревнями, со степями и болотами, с безлюдными пространствами, с безмолвными морями…

До самого утра, пока не вошел сторож, Лыжин глядел холодными остановившимися глазами в лицо своей Родине, точно в удивлении созерцая ее всю, точно ожидая от нее чего-то большого, огромного – такого же, как она сама.

И так они молча глядели один на другого: Лыжин на Родину, а Родина на него, как будто понимая и упрекая в чем-то друг друга…

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.