– Один танк подбит, другой горит,

остальные повернули обратно...

Командующий быстро повернулся к адъютанту:

– Вот это по-братски докладываешь. – И ко мне: – Ну что, мат?

– Мат, – согласился я.

Вернулся я на Мамаев курган глубокой ночью и рассказал командиру полка все, как было. Тот выслушал меня, обрадовался:

– Чуйков нами командует, значит, будем держаться... А тебе повезло – на двух Чуйковых сразу напоролся: адъютант Федя- – младший брат командующего. Хорошо знаю его, сызмальства по стопам старшего идет. А ты-то, шахматист первого разряда, продул командарму на пятнадцатом ходу... Ну, ничего. – Командир полка облегченно вздохнул, толкнул меня в грудь. – Еще сыграешь. Раз Чуйков командует, значит, выстоим и сыграешь...

Повезло мне на войне, как говорится, всем смертям наперекор. Земной поклон отцу и матери, родившим меня с такой судьбой. Да, я счастлив тем, что смерть пощадила меня на фронте, но она сделала свое злое дело против меня вскоре после войны. В Германии 18 мая 1946 года нас с женой постигло большое горе – там, на Веймарском кладбище, мы похоронили шестилетнего сына Володю. Злобные люди нашли способ отомстить мне за живучесть в войне смертью сына... Но я остался в строю. И вот хожу теперь по хлеборобному полю там, где родился сын, обдумывая ответ на вопрос жены Харитона Устименко, погибшего в Сталинграде: «А ты-то как уцелел в такой войне?»

Вечером, когда все Усковы возвратились с работы, приехал секретарь райкома партии Николай Федорович Колчанов. Не первый раз заезжает он поговорить, посоветоваться в домашней обстановке с опытным полеводом и опытной телятницей.

Поблагодарив его за рекомендацию навестить эту семью, я пытаюсь найти наиболее точный ответ на вопрос Анны Андреевны: «А ты-то как уцелел на такой войне?» Рассказываю то, о чем думал сегодня в поле. Николай Федорович помогает мне подсказками, уточнениями, личными выводами. Он тоже фронтовик, хлебнул немало лиха в окопах и на тропах разведчиков, и у него есть основание утверждать свои взгляды и суждения по этому вопросу.

– Но главное, – говорит он, – в любом бою бойцам без взаимной выручки нечего делать. Боевая дружба – вот надежный щит в борьбе за правое дело. Поэтому и сегодня мы не вправе забывать фронтовых друзей... Тебя тут ищут два письма из Куйбышева, от верных товарищей бывшего комсорга твоего полка Леонида Терентьевича Ладыжен-ко.

Николай Федорович вручил мне два письма. Одно от Марии Максимовны Вельямидовой. Она врач, ветеран нашей дивизии, прошла с нами от Сталинграда до Берлина. Героическая женщина с удивительными способностями глушить боль в ранах одним прикосновением своих исцеляющих рук. На втором конверте буквы и строки надломлены, перекошены каким-то горем. Еще один ожог сердца ждет меня в строках этих писем. И не хватило сил вскрыть конверты до тех пор, пока не распрощался с гостеприимными хозяевами этого дома. Уже в вагоне, когда поезд тронулся, вскрыл письмо Марии Максимовны Вельямидовой. Она пишет:

«Прошу простить за запоздалое письмо, но просто рука не поднималась писать об этом сразу же после похорон незабвенного комсорга Леонида Ладыженко. Да и сейчас, Когда пишу, не верится, что нет его. Самое обидное, что после лечения в Москве он поправился, хорошо себя чувствовал, поверил в свое полное выздоровление и вот в таком настроении решился на операцию. Вмешательство предполагалось небольшое, так как считали, что опухоль связана с плеврой, предполагали удалить только верхнюю долю, но по ходу операции возникла необходимость удалить все правое легкое. Операция была очень тяжелой, длилась более четырех часов. Опухоль, по словам хирурга, оказалась раковой. Саркома. Такое заключение дал и патологоанатом.

Первые дни после операции состояние было тяжелым, но не угрожающим. Ждали улучшения. Я поехала в клинику, это было уже на третий день, надеялась, что услышу что-то благоприятное, но Зинаида Александровна – жена Леонида Терентьевича сказала, что состояние его ухудшается, началась пневмония левого легкого. Тяжело мне было в ту минуту подавить свое волнение, но я, сколько было сил и воли, собралась и пошла в палату, и это был уже последний раз, когда я видела Леонида Терентьевича.

Состояние его было тяжелейшее: развивалась легочно-сердечная недостаточность. На постели лежало почти безжизненное тело большого, мужественного воина, такого прекрасного и обаятельного человека. Меня он узнал, но смог произнести одно лишь слово: «Не плакать!» Грудь его заколыхалась, он тяжело задышал. Еще раз сказал «Не плакать!», чувствовалось, что его душат рыдания, и я поняла сердцем, что в моем лице он в эту минуту прощался со всеми нами...»

Я читал это письмо и как бы вновь видел перед собой Леонида Ладыженко, слышал его голос: «Не горюй, замполит, я ранен, но не убит». Так он говорил в последний день штурма Берлина, храбрейший из храбрых – комсорг 220-го гвардейского полка.

Впервые я встретился с ним в июле сорок третьего года, в разгар боев на Северном Донце. Бои шли тяжелые: противник пустил против нас «тигры» – мы на своем участке впервые увидели эти машины, и в те дни нам казалось: «тигры» не остановишь. Полк нес большие потери.

Начали подходить резервы. Вот тогда я впервые и познакомился с будущим комсоргом полка.

Первую маршевую роту мы встретили у памятника Артему. Впереди всех шагал высокого роста боец в пилотке набекрень, в хромовых сапогах. На груди у него был автомат, в руке ветка краснотала, которой он похлопывал на ходу по голенищу. Слева угрожающе застучал крупнокалиберный пулемет. Засвистели мины. Рота залегла, а этот с веткой продолжал стоять.

– Пулю схлопотать хочешь? – крикнул я. – Кто такой?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.