Ожоги сердца

– Мама... – попыталась остановить ее Ольга Харитоновна.

Ага, «мама»... Ты не обижайся, я правду говорю. Ноги болят, а голова-то еще не отстала от моих плеч. Я про военные годы хочу вспомнить, чтоб ты и твои дети не забывали, как нам доставалось... Получила я похоронку на Хари-тона, и стены избы гробом показались. Послала тебя в телятник дежурить, а сама убежала в поле. Ночью это было, вот об эту пору. Ветер, колючая крупа в лицо хлещет. На мне одна кофточка. Прибежала на полевой стан, забилась под стог соломы и реву про себя. Потом прислушалась: под этим же стогом, с другой стороны, ребята, подростки, как щенята, скулят. Их послали за соломой, а трактор заглох. Забились под стог, каждый в свою нору. Вдруг стог запластал жарким огнем. С торца огонь начался. Курить какой-то чертенок вздумал, вот и запалил солому. Живьем могли сгореть, проказники. Вовсе деревня без парней осталась бы. Выдернула я их один по одному из пламени и погнала домой. Сама греюсь и ребятам мерзнуть не даю. Ночь длинная была. В испуге чуть не заблудились. На огоньки курс взяли, думали, в окнах коптилки моргают, вроде людям просыпаться пора. Бежим еще пуще, а эти огоньки вдруг разошлись в разные стороны и уже за нашими спинами засветились парами. Тут я поняла: волчица со своим выводком нас встретила. В дальнем колке она плодилась и теперь кралась к телятнику, где ты дежурила в ту ночь... Высекайте, говорю ребятам, высекайте искру своими приспособлениями, от которых прикуривать научились, и давайте огнем волков отпугивать. На поле еще были снопы необмолоченной пшеницы. Подожгли мы несколько снопов и бежим к телятнику. Волки забоялись огня и отстали от нас... Ты, тогда шестиклассница, пужать нас судом собиралась за поджог снопов с колосьями. «Каждый колос – это обойма патронов против врага», – говорила, а не усекла, что у меня было на душе горше горшего: похоронку тайком от тебя под сердцем таила.

– Я раньше тебя знала о похоронке. Почтальон целую неделю носил ее то домой, то на ферму. Покажет мне, а от твоих глаз прячется, больно ему было смотреть на тебя. Ты ж была самая красивая солдатка. Горячая, веселая, потому все боялись и словом тебя тронуть, не то что горестной вестью.

– Не в красоте дело, – возразила мать. – Злая я была против лентяев. И на работу была злая. А когда похоронка пришла, стала еще злее. Не покладала рук, пока ноги носили. Теперь сиднем сижу. Ученые подсчитали: за войну наша страна потеряла двадцать миллионов. А вот сколько людей инвалидами стали – такого подсчета еще никто не объявил. Теперь, если к этому прибавить таких, как я, которые от натуги, простуды и голодухи лишились здоровья, и детей перестали рожать, после всего этого прикинь, какой урон понес наш народ...

Разумеется, Анна Андреевна не раз рассказывала о себе, о своих думах зятю, дочери, внукам, но на этот раз ее слова заставили их – затаить дыхание, задуматься. Сколько людей, рядовых солдат хлебного фронта – женщин, мальчишек, девчонок – сражались за правое дело, не щадя себя, обрекая свою молодость и здоровье на неисчислимые мучения! Не здесь ли истоки той боевой мудрости нашего солдата, удивившего мир своею огнестойкостью в Сталинградской битве и решительностью при штурме Берлина? И чтр помогло мне выжить в той войне?

Будто подслушав мои думы, Анна Андреевна спросила:

– А ты-то как уцелел на такой войне? Сказывают, воевал под Москвой, в Сталинграде, дошел до . Берлина – и уцелел?

– Уцелел, – подтвердил я. – Вроде повезло. Верным друзьям, таким, как ваш муж Харитон Устименко, благодарен.

– И много было у тебя таких друзей?

– Фронтовых недругов не помню. Это мое счастье.

– Значит, сам умел дружбой дорожить.

– Старался, – односложно ответил я, подумав: «Вот, кажется, наступил тот момент, когда придется выслушать все упреки жены воина, прикрывшего тебя своей грудью. Выслушивай и не оправдывайся». Но после того; как я рассказал один эпизод из своей боевой жизни, связанный с Харитоном Устименко, глаза Анны Андреевны потеплели. Она дотронулась рукой до моей головы, приговаривая:

– Счастливый ты, значит, счастливый на друзей. Сохрани это счастье до конца жизни.

– Постараюсь, – выдохнул я.

Никто, наверное, не знает тех законов, которые в условиях фронтовой деятельности оберегают твою жизнь от роковых исходов. В самом деле, сколько погибло моих ровесников еще на подходе к линии фронта, сколько стало калеками, не успев обжиться в своем окопе, а ты, как заговоренный, побывал вон в каких вихрях свинца, осколков рваного чугуна, железа, стали, что бушевали над тобой всю войну, и остался жив. Что это, случайность или стечение счастливых обстоятельств? Да и нет. «Да», потому что война – хаос случайностей, а участие в любом бою – оборонительном или наступательном – : просто исключает веру в неуязвимость; «нет», потому что стечение счастливых обстоятельств в бою – понятие неопределенное, оно живет в сознании лишь для самовнушения: «В этом бою я останусь невредим».

...Та бомба, что уже не свистит, а ревет над твоей головой, – для тебя последняя. К такому заключению мы пришли в дни боев на улицах Сталинграда, где сто дней и ночей наши позиции находились под беспрерывными ударами вражеской авиации. Но бывали и исключения. 16 октября на северных скатах Мамаева кургана у входа в мой блиндаж воткнулась ревущая бомба. Воткнулась и молчит. Обливаясь холодным потом, я ждал взрыва. Сколько прошло тех удивительно долгих секунд, я до сих пор не знаю. Для меня они были вечностью. Как хотелось мне жить в те секунды! Какая-то конвульсивная сила выбросила меня из блиндажа. Вылетел из него пулей, припал к земле. Вижу, из хвостового оперения бомбы сочится желтый дымок. Сейчас бомба взорвется... Но она не взорвалась. Почему? В теле той стокилограммовой бомбы – «сотки» – оказались опилки с песком вместо . тротила. Меня ждала мгновенная смерть, а тот, кто начинял эту бомбу опилками с песком, обрекал себя на мучительные пытки в застенках гестапо. Мне ясно одно: этот человек был верным другом нашего народа. Где он сейчас, я не знаю, но верю – ему дышится легко, его не мучает совесть, он вправе гордиться своим молчаливым подвигом перёд моими детьми и внуками.

Что это – везение, живучесть или цепь счастливых случайностей? "Не знаю, не берусь утверждать ни то, ни другое. Мне ясно только одно: цепь счастливых случайностей могла прерваться в любой момент. Игра «в счастье» на фронте не бывает продолжительной. Важно иметь верных друзей – они не оставят тебя в беде. Но, кроме верных друзей, нужны опыт, смекалка, изворотливость, наконец, умение находить верные решения, чтобы не стать для врага уязвимой целью. И еще одно очень важное условие жизнестойкости в бою – это чутье. Чутье опасности.

Мне посчастливилось знать, видеть, быть рядом с человеком, которого природа наградила именно таким чутьем. Это Василий Иванович Чуйков.

12 сентября 1942 года он возглавил войска 62-й армии, на которую была возложена оборона Сталинграда. Находясь непосредственно под воздействием всех видов оружия противника, порой в двустах метрах от переднего края, ему приходилось часто менять расположение своего командного пункта. Я свидетель перемещения его КП с Мамаева кургана к Астраханскому мосту, затем в овраг возле тракторного завода, потом на берег Волги перед заводом «Красный Октябрь», наконец, в район лесной эстакады, где сейчас возвышаются трибуны городского стадиона. Всего шесть точек. Пять из них он сменил буквально за считанные минуты до прямого попадания тяжелых бомб и мин в те блиндажи, где находились он и его помощники.

Бывало, держится в одной точке, вокруг которой гремят взрывы, затем вдруг командует – уходи! – и через пару минут за спиной уходящих взлетают бревна разбитых блиндажей и дымятся глубокие воронки. Враг мог торжествовать – армия осталась без руководства. Но не тут-то было: тотчас же в дивизии и полки поступали приказы и распоряжения Чуйкова, где и как следует наносить удары по наступающим частям противника.