хорошо. А мне было бы еще лучше, если бы ты сейчас уехал. Сердишься? Хорошо, не уезжай... Просто я не хочу, чтобы ты видел все... Антек Росол очень любил красные гвоздики, я всегда приносила ему в больницу гвоздики, перед тем, как он... Я тоже очень люблю красные гвоздики... Как мало людям отпущено для счастья, а самое страшное – никто из нас не знает, когда наступит черта... Слава богу, что моя черта – первая... Ох, просто беда, Феликс, с этим проклятым «слава богу». Ты ведь не терпишь, когда его поминают...

— Рассказать тебе, как мы с братьями играли в волшебный клад?

— Не надо. Я плакать стану, Феликс. Как же мне отдать тебе мою любовь, родной? Как страшно уносить с собою любовь – так ее мало на земле, и так она нужна тем, кто остается.

— Юленька, послушай... Когда мне было плохо в тюрьме и лекарь сказал, что я не жилец, я заставил себя стать комком, понимаешь? Я сел на койке и собрал всего себя в кулак. Я сказал себе: «Ты нужен другим, поэтому ощути самого себя, свое тело и болезнь в нем и обрати свой гнев против этой проклятой, маленькой, затаенной болезни, и заставь ее испугаться тебя». Понимаешь? И я заставил ее испугаться. Сделай так же, Юленька, ласка ты моя нежная.

— Феликс, – женщина улыбнулась слабо и по-взрослому снисходительно, – но ведь ты Дзержинский. Таких очень мало на земле. Потому тебя одни очень не любят, а другие так любят, что слов нет это выразить. Ты ведь и сам не понимаешь того, что ты – Дзержинский. А если бы понял, я бы тебя не полюбила.

Бетховенская музыка была огромной, всеохватывающей, но не отделяющей себя от тех, кто ее слушал. Умение отдавать – талант сильных.

На людях плакать невозможно. На людях – это когда пятнадцать человек возле свежезасыпанной могилы, и все они товарищи; здесь же, в концерте, где тысячи. ты принадлежишь самому себе, и можно плакать – беззвучно, схватившись пальцами за красный бархат кресла; здесь до тебя никому дела нет, потому что все пришли со своим, Бетховен-то каждому отвечает. Сиди и плачь. Тут можно,

Дзержинский. Тут надо. Завтра глаза твои должны быть сухими: в твои глаза смотрят и враги и друзья. Ни те, ни другие не имеют права увидеть в твоих глазах слезы. Одним они покажутся слабостью, другим – неверием. К твоим глазам очень присматриваются, потому что ты – Дзержинский.

26

– Феликс!

Дзержинский не сразу понял, что это его зовут, – привык к «Юзефу».

Стремительно обернулся: навстречу ему бежал Сладкопевцев.

— Феликс!

— Здравствуй, Миша!

— Пойдем, я тебя познакомлю с нашими. Откуда ты? Надолго? Что бледный? Болен?

— Нет, нет, здоров. А откуда ты?

— Из Парижа... Вот собираемся на... – Сладкопевцев неловко и внезапно оборвал себя – Ты знаком с нашими товарищами? Это Иван Каляев, Борис Савинков – Ропшин...

Каляев шагнул навстречу:

– Здравствуйте, Феликс, сколько лет, сколько зим...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 18
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.