В ней что-то не так, в этой фотографии, и чем больше в нее всматриваешься, тем яснее это ощущаешь. В лицах, обведенных слишком темными контурами, есть некая бестелесность, пустота, которые возникают при очень крупном увеличении. Но все же и у мальчика и у девочки живые лица: он, прищурившийся из-за своих очков, глядит словно бы с отвагой; ее круглое лицо было бы забавным, если б не огромные глаза – они разговаривают, они обращаются к вам с вопросом, и оттого, что их обвела черная кайма ресниц, свет их усиливается, а вопрос звучит настойчивей.

Только вот каждый из них – и девочка и мальчик – видят свое, они не вместе тут, не сообща, их плечи не теснятся друг к другу, а заходят одно за другое, выдавая фотомонтаж.

Борис был веселым юношей, природа одарила его не только музыкальностью, но и невиданной музыкальной энергией, которой тесно было в рамках училища, где оба они учились. Он пел в студенческом ансамбле, играл на бас-гитаре, на конкурсах брал призовые места. Лену он заметил еще на первом курсе: она, хоть и маленькая, губастенькая, была эффектной девушкой с великолепными каштановыми волосами и огромными зелеными глазами. Он спросил тогда приятеля: «Что за девчонка?», и тот ответил: «Отличная девчонка», что было чистой правдой. Потом они пошли в кино, а в каникулы он написал ей письмо, осторожное и застенчивое.

Эти жизнерадостные, общительные, одаренные ребята с каждым днем все сильнее влюблялись друг в друга. Их попытка скрыть от окружающих свою взаимную привязанность оказалась напрасной: они стали какие-то светоносные, спрятать это обстоятельство было невозможно и скрыться с ним некуда. О будущем они не думали, оно напомнило о себе само: Людмила Васильевна, Ленина мать, решила уехать из этого города: она, окончившая горный техникум, работы здесь найти не могла. Ехать было необходимо, но как это сделать? Лена в училище, Лена вся в музыке, у Лены любовь, да и мать с дочерью, друг другу очень близкие, еще ни разу не расставались. А Боря? «Я не знаю, что тогда будет, – писал он Лене в каникулы. – По-моему, будет очень плохо. Для меня. Я уже не представляю себе жизни без тебя, все мои планы на будущее связаны с тобой. Я, конечно, не знаю, что думаешь ты на этот счет. Леночка, я очень надеюсь, что мы не расстанемся никогда, даже если ты уедешь. Я люблю тебя, и не думай обо мне ничего плохого. И тетя Люда пусть не думает. Ты для меня самая добрая, ласковая и красивая». Так призрак разлуки сильно продвинул их отношения – в своем еще попудетском письме он первый заговорил о браке. И в его просьбе не думать о нем «ничего плохого» тоже был свой смысл. С отъездом матери Лена оставалась одна в квартире. Людмила Васильевна уважала дочь, вполне ей доверяла, но все же беспокоилась (девчонка еще, едва восемнадцать!), а потому, уехав (после бесконечных споров она все-таки уехала в Донбасс), оставила в доме свою «полицию нравов». Эта «полиция нравов» в лице их соседки – Лениной сверстницы Светланы – приходила к ним по вечерам пить чай (Лена была мастер уюта, и у нее было вкусно пить чай с вареньем из крыжовника) и, кроме своих непосредственных «обязанностей», уже от себя осуществляла еще одного рода роль – Лениного холодильника: если убеждалась, что он пуст, бежала через площадку к себе за супом, за вторым, за чем-либо иным. «Полиция» с каждым днем все более влюблялась в поднадзорных, но работала. Когда становилось поздно, она говорила с лукавой улыбкой: – Боря...

И Борис, покорно вздохнув, поднимался, бедный Ромео! Джульетта не возражала ни словом. То, что она жила одна в квартире, накладывало на нее, так ей казалось, особые обязательства. Она вообще была замкнута и строга, когда разговор касался их отношений с Борисом, и, уж разумеется, не терпела никаких шуточек или тем более скользких намеков. Однажды, когда она, проспав, опоздала на занятия и одна из преподавательниц, не отличавшаяся тактом, сказала на собрании курса: «Ты бы Бориса просила, что ли, чтобы он тебя пораньше будил», – Лена была в страшном гневе. А преподавательница, которая, к слову сказать, не имела ничего против их романа, просто не понимала, что шуточки, которые еще могут сойти в компании взрослых, неуместны, когда речь идет о юности.

А им жилось хорошо. Дни, как чаши, были переполнены, жизнь переливалась через край. Тут были и ансамбль, где пел он, дуэт, где пела она (это кроме учебы), погоня за новыми ппастинками и участие в конкурсах. И в кино и на концерты они ходили, и гостей (трех девочек и одного мальчика) принимали, и были неразлучны – до того часа, конечно, пока «полиция нравов» не скажет: «Боря».

Еще в начале лета Борис писал Лене: «Мне очень хочется, чтобы наши мамы познакомились». Мамы действительно встретились, и настроение их было«совет да любовь», потому что Людмила Васильевна души не чаяла в Борисе (такой веселый и ласковый мальчик!), а Лена, когда впервые была приглашена в дом Бориса (это в городке километров за пятьдесят от областного центра), всех очаровала. «Скажу тебе честно и по секрету, – писал Борис, – ты моим страшно понравилась. Я не знаю даже, кому больше, матери или отцу. Мать мне все время говорит: «Какая хорошая девочка Лена. Скромная, умная, культурная. Не то, что ты, обормот».

Но такое счастливое состояние всех участников нашей истории длилось недолго, безмятежность исчезла, все стало смутным, все сбилось и, наконец, настолько запуталось, что теперь нелегко установить точную связь и последовательность событий.

Рассказывают, все началось с того дня, когда Борис заговорил с матерью о женитьбе. Жениться им было действительно рановато, хотя бы потому, что Борису еще не исполнилось восемнадцати; Лена была старше его на год. Это обстоятельство, по-видимому, переживалось ими трагически, во всяком случае, Борис со свойственной ему пылкостью писал, что готов отдать год жизни, лишь бы их лета сравнялись. Все считали, что им рано жениться, но Борис так не считал и, когда мать сказала «нет», тихо взбунтовался. С практической, с формальной точки зрения ее «нет» ничего не значило – 10 февраля 1977 года ему исполнялось восемнадцать.

Исполнялось, но не исполнилось. Борис и Лена покончили с собой в один день и час – 26 января. Они оставили записку: «Если нам вдвоем нет места на этом свете, то хоть похороните вместе». Есть тут зачеркнутые слова, которые, впрочем, нетрудно прочесть: «С вашей помощью...»

Убитые, уничтоженные матери, потрясенный, еле живой отчим (у Бориса был не отец, а отчим), опухшие от слез друзья – все они метались, вновь и вновь восстанавливали события, старались понять: молодые, веселые, полные сил – что их заставило так страшно распорядиться судьбой своей и своих близких, приговорить матерей к пожизненной казни? Материнский запрет? Они не собирались с ним считаться, уже решили быть вместе, уже ходили в загс для предварительной разведки. Была какая-то мутная, предельно глупая история, когда Бориса в училище обвинили в том, что он, проникнув в некий шкаф, похитил... сто граммов конфет (что он решительно отрицал), она могла испортить настроение, но привести к гибели? Бессмыслица. Рассказывали о какой-то травле, которой подвергалась их любовь, но никакой травли не было, ребята в училище их отношения признали, в компании их приглашали вместе, никто им в душу не лез – напротив, говорили о будущей свадьбе.

Если бы речь шла о людях, страдавших психическим расстройством, злоупотреблявших спиртным, тогда можно было бы предположить какие-то не предусмотренные логикой жизни катастрофические сдвиги, взрывы сознания (а впрочем, сразу у двоих?). Но эти ясные юноша и девушка – что с ними случилось? И к кому относятся зачеркнутые слова? Все это необходимо понять и ради памяти погибших и потому, что нельзя, просто опасно оставлять катастрофу, не расследовав ее причин.

Итак, отношения портились. Элла Степановна, мать Бориса, приезжала в училище, потребовала журнал посещаемости, убедилась, что у Лены и Бориса много пропусков (впрочем, оправданных медсправками), стала сопоставлять даты, увидела, что несколько дней ребята пропустили вместе... Искала Бориса, не нашла, вызвала их педагога, через него сняла с занятий Лену, они громко допрашивали ее в коридоре – этот разговор Лену оскорбил. Людмила Васильевна написала Элле Степановне письмо, просила оставить дочь в покое, не мешать ей учиться, а вопрос о браке, мол, ребята, всего верней, будут решать сами. В следующий свой наезд Элла Степановна нашла Бориса у Лены (те сидели, готовились к экзаменам, с ними был их друг Саша), ругала его за прогулы, увела на квартиру, где он жил (тогда еще он был покорен), опять отругала («Правильна была позиция матери», – сказала мне, между прочим, одна из преподавательниц училища) и отбыла. В каникулы он был дома (и все еще был покорен), но уехал на три дня раньше начала занятий, сказав, что они начинаются 23-го. Потом родителям пришла телеграмма, вызывающая их к директору (мне так и не удалось выяснить в училище, из-за чего: то ли из-за ста граммов конфет, то ли из-за отсутствия отметок по некоторым предметам). А теперь – внимание.

Элла Степановна приехала в училище и узнала, что занятия начинаются не 23-го, как сказал сын, а 26-го. Она – на квартиру, где жил Борис, там ей сообщили, что он дома це ночует. Она – к Лене домой, их нет. Тогда Элла Степановна с мужем пришли через два часа (это было около шести вечера), им открыла Лена, и они вошли. Дверь закрылась, разговора никто не слышал. После того, как родители ушли, к ребятам забежал Саша, застал их расстроенными. Борис сказал: «Ты нас извини, такое настроение», – и Саша понял, что ему надо уйти (если бы он знал!). Доразговора Лена и Борис были веселы и спокойны (Лена напекла блинчиков с мясом, дверь родителям открыла с улыбкой, это видели), после разговора они покончили с собой не в минутном порыве, а обстоятельно подготовившись – написали записку, вывинтили пробки, чтобы не звонил звонок, поставили замок на предохранитель, чтобы люди могли войти, не ломая двери. Мы не знаем, что думали они; что сказали друг другу в свой последний час, но знаем, что решение было принято как непреложное.

В городе весна. Лед по краям тротуаров подплывает, сверкая, свечи пирамидальных тополей словно бы уже теплеют, сосульки летят с крыш и вдребезги разлетаются по лоснящемуся цветному асфальту. А когда на солнце находят облака, все становится матовым и в воздухе возникает какое-то недомогание, что-то вроде озноба – то ли от ледяной воды, которой сейчас кругом так много, то ли от обычного весной ожидания и предвкушения. Это их город. Они ходили по этим улицам, бегали по этим лестницам. Я встречаюсь с людьми, которые их знали, неизменно приношу с собой мрак и тоску: прошло два года, ничто не только не забылось (куда там!), даже и не затянулось. Но никто не может мне разъяснить происшедшей трагедии (разве лишь один разговор с другом Бориса и Лены – Сашей многое объясняет, но о нем ниже). Сможет ли Элла Степановна?

В ее глазах, когда мы увиделись, был не просто страх – ужас, и я почувствовала себя палачом. Но разговор наш был неизбежен.

У нее простое лицо с широко расставленными глазами – сильное, достойное лицо казачки (я сразу вспомнила, как она понравилась Лене, когда они увиделись в первый раз), только не идут ему нехитрые ухищрения нынешней косметики: в нитку выщипанные брови, взбитая сквозным шаром светлая прическа. Выделяются красивые, серьезные и сейчас побелевшие губы.

– Скоро два года, – говорит она, – а ни одного светлого дня. Элла Степановна вышла замуж очень молодой и почти сразу овдовела; уехала из городка вместе с ребенком, жили они вдвоем, потом вернулись в родные места (Боре было восемь), и когда мать вышла замуж, они с сыном все равно были вдвоем. Ей казалось, что отчим недостаточно ласков с мальчиком. «Я как кошка дралась за сына!» – говорит она с гордостью, вряд ли оправданной, потому что отчим был добрым, тихим человеком. Борис его любил, но все-таки не так, как любил мать. Элла Степановна в те времена много болела, и мальчик ухаживал за ней с такой заботой, что ей, говорила она тогда, смеясь, и докторов не нужно. Учился он хорошо, музыкальность его давно заметили. И вот опять, как всегда, вдвоем – красивая энергичная мать и тонкий веселый очкарик – отправились они в областной центр. Нашли музыкальное училище, квартиру, репетитора. И даже занимались вместе: чего не знала сама, мать спрашивала по учебнику, а сын отвечал. Это было их общее торжество, когда Борис, прекрасно сдав экзамены, был принят. Надо ли говорить, что на квартиру, где он жил, шли груды продуктов и банки «закруток».

Когда он приезжал домой, начинался праздник (веселый, любимый мальчик, само внимание, сама забота), и родителям тоже хотелось устроить ему праздник: был предрешен великий подарок – мотоцикл, о котором Борис мечтал с яростным, жарким нетерпением. Тогда-то он и просил разрешения привезти Лену, тогда-то она и приехала, всех очаровав.

Все было хорошо, плохое началось в летние каникулы – летом сына словно подменили.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.