Одноклассники

— Брешешь!

— А чего мне брехать? — спокойно и угрюмо проговорил Полтора Ивана. — Я теперь, товарищ капитан, боец Советской Армии, вот и майор из политотдела так объяснил. А если директора нашего, Петра Васильевича, встретите, его спросите. Слышно было, партизанами командует. У него свои люди в городе...

Полтора Ивана обдернул коротковатую, узковатую в плечах, выцветшую гимнастерку и зашагал прочь, не оглядываясь.

Не встретил я Петра Васильевича, с год уже не было его в живых. Погиб. Никого знакомого больше не встретил. Стремительно катилась на запад война. Навсегда остался позади городок. Навсегда легли тяжким камнем на душу слова Полтора Ивана. Ох, сколько таких тяжелых камней на душе! Так ведь живешь не воспоминаниями, а делами.

...Вскрывая бандероль, я не думал о прошлом: обыкновенная бандероль среди десятка других. Удивился, правда, обнаружив в ней большой конверт, склеенный из грубой оберточной бумаги, конверт в серых и зеленоватых пятнах, пахнущий сыростью и плесенью, расползшийся на сгибах, обнаживший уголок тетради в бурой клеенчатой обложке. На конверте бледно, расплывшимися чернилами, были написаны мои имя-отчество и фамилия.

Поверх конверта лежала новенькая открытка с видом города, который я не узнал — в солнечных бликах застекленные цеха какого-то. завода среди густой зелени. На обратной стороне открытки — несколько слов четким мужским почерком: «...при закладке нового цеха завода, который Вы видите на снимке, а он на том месте, где когда-то были железнодорожные мастерские, в котловане, что рыли под фундамент, обнаружили конверт, адресованный Вам. У меня есть Ваши книги. Адрес Ваш узнал через издательство. Меня, конечно, не помните. Когда Вы были учителем в нашей школе, я учился только в пятом классе. Бригадир строителей Л. Ткачук».

Вот тут-то... Вот тут-то и дрогнуло сердце. Я надорвал конверт, и в руках моих оказалась та самая буро-коричневая Русина тетрадь «Весна вдвоем». Я перелистал пожелтевшие, покоробившиеся, склеившиеся страницы, почти неразличимые, только угадываемые обрывки стихотворных строк. И в памяти, как отдаленное эхо, глухо прозвучал голос Полтора Ивана: «По Пушкину, только заместо яду...»

А пальцы мои нащупали между клеенчатой обложкой и первым, тоже еще обложечным коричневым в узорах листком плотный треугольничек (так складывались при отсутствии конвертов письма военных лет). Да, это было Русино письмо. И оттого ли, что прилегало оно плотно к обложке, или оттого, что было аккуратно сложено, письмо мало пострадало от сырости и времени.

«...Пишу Вам, хоть и не знаю, где Вы и живы ли, но хочу верить, что живы, и вернетесь в наш город, может, даже завтра, только чует сердце, меня в живых Вы уже не застанете. Пишу Вам, хоть и не знаю, каким чудом дойдет до Вас мое письмо и та «Весна вдвоем», которую мы хотели увидеть книжкой. А не дойдет до Вас письмо, может, кто другой, добрая душа, когда-нибудь прочтет и расскажет людям про наших Моцарта и Сальери. А никто не прочтет, так хоть выговорюсь.

Пишу Вам в конторке цеха. Ночь на дворе и дождь. А светло: город страшно горит. Немцы жгут. Окна в цехе красные и дымные, будто жаром от них несет. А мастерские пока целы, и ни одного фашиста здесь нет. Саша считает: заложили где-то в подвалах они взрывчатку, провода тайно протянули к штабу своему (а штаб в нашей школе) и напоследок рванут. Сейчас не очень разрывы снарядов слышны, далеко еще бой... Как мы, какими лазами в цех пробрались, писать не буду, долго объяснять и незачем. Уйти нам нельзя: на улицах патрули всех без разбора стреляют. Да и не хотим уходить. До взрывчатки, если в подвалах она, нам не добраться. Двери и подвалы железными листами обиты, мало что заперты, гвоздями заколочены. Но ребята провода ищут, пока не нашли... А может, и нет взрывчатки, нет проводов. Придут поджигатели, мы их пулями встретим — пять винтовок, два пистолета трофейных. Семеро нас из «Паруса». «Парусом» мы подпольную нашу организацию назвали. И память, и конспирация.

В сорок первом, когда наши отступали, райком подпольный приказал Лене к немцам идти «служить». Сказали ему: твой батько из куркулей, бандитствовал, в городе про то многие слышали, тебе поверят. Поверили, взяли переводчиком в комендатуру. Леня слух и пустил, будто липовый друг его Сашко Башевский, комсомольский секретарь, которого он тайно смертно ненавидел, с Советской Армией ушел.

А Саша уйти не успел. Думаю, и не захотел уйти — меня оставить. Саша из общежития мастерских, где жил, ко мне перебрался. Может, кто из наших учеников бывших и знал, что не ушел Саша, может, и догадывался, что он у меня. Только мы верили, что предателя среди нас нет.

Саша днем сидел в подполе. Там мы и радиоприемник прятали. Слушали Москву, листовки писали. Утром, идя в мастерские, я листовки разбрасывала. Леня ко мне приходил, когда хотел. Иногда и ночевать оставался. Невестой его считалась или любовницей. Немцев в наш дом не селили — на отшибе, помните, наш дом, лес недалеко — боялись.

Как работали в мастерских? Какая польза от Лениной службы у немцев была? Про то лучше бы рассказали буксы, что у паровозов горели, да эшелоны, что партизаны подрывали.

Лениной невестой я считалась, а Сашиной женой была. Невенчанной, нерегистрированной, так это разве важно? И мама перед смертью благословила.

Не для войны было у мамы сердце. В апреле сорок второго схоронили мы ее втроем в саду под яблоней. Зацветала уже яблоня.

Простите, и это не главное. И не мама, и не то, что я Сашу любила и люблю, хоть в этой любви моя вина такая, что только смертью спишется.

В тот же год, август на исходе был, под вечер сидели мы с Леней у открытого окна. Я — на подоконнике бочком, Леня — на скамеечке, руку мою в своих руках держал. И так на меня Леня смотрел, что, ох, как жалко его было. Война, оккупация, а он от любви страдал. Ну, а что я могла сделать? Что? При Саше Леня держался строго, будто броню надевал.

А тут конский топот послышался, да мы значения не придали, мало ли кто там мимо... А беда-то, что гром в чистом небе. Калитка — настежь. И на галопе один за другим полицаи.