Не так давно (точная дата не имеет значения) почта доставила мне заказную бандероль, которую я должен был получить почти четыре десятилетия назад. Но и это не так уж важно. Содержание бандероли было, по существу, письмом в вечность. Если бы не письмо, я не вправе был бы рассказать житейскую историю, в которой сам был действующим лицом, хотя и на третьестепенной роли.

...В конце тридцатых годов мне довелось учительствовать в небольшом южном городке. Городок как городок, с булыжными мостовыми, щелястыми дощатыми тротуарами, кирпично-красной пожарной каланчой, высящейся над белыми и голубыми домиками за желтыми и зелеными заборами, оберегающими яблоневые и вишневые сады.

Снимал я комнату на окраине, у пожилой вдовы паровозного машиниста Прасковьи Семеновны Плотниковой. Жила она на скромную пенсию, кое-какие доходы от сада да малую мою квартплату. Сама Прасковья Семеновна, впрочем, едва передвигалась на отечных ногах-тумбах, держась рукой за сердце, а настоящей хозяйкой была моя ученица — девятиклассница Руся, светловолосая, статная, синеглазая...

Преподавал я родной язык и литературу. Прозвище школьное имел «Артист» — вроде необидное: по молодости любил декламировать на уроках стихи, весьма тем увлекаясь, иной раз и в ущерб школьной программе.

На педсоветах мне здорово доставалось от дотошных ревнителей планов и методик за это увлечение. Однако, отнюдь не вступая в споры и даже каясь в грехах, я втайне утешал себя тем, что по крайней мере воспитываю в учениках не казенное равнодушие, а искреннюю любовь к поэзии.

Естественно, вел я и литературный кружок, романтически названный «Парус». И в этом кружке соревновались, поощренные мной, школьные стихотворцы.

Среди них особо выделялись неразлучные друзья Леня Бойко и Саша Башевский. Были они на первый взгляд поразительно схожи: лобастые, кареглазые (только и разницы, что у Лени волосы прямые, гладкие, а у Саши — курчавые, всклокоченные). И судьбы у них были схожи: оба детдомовские, оба не местные, а откуда-то привезенные. Слышал я стороной, будто Леня из куркульского рода, будто сын он того самого Бойко из села Дымарки под Киевом, что против Советской власти бандитствовал, а почуяв конец, запалил свою клуню, и амбар, и коровник, и конюшню со всей мычащей и ржущей отчаянно живностью. И сам с женой в хате своей богатющей от злобы сгорел. А хлопчик, мол, то ли чудом спасся, то ли, бешеного отца боясь, еще раньше из дома сбежал, беспризорничал среди чужих людей. По тем же слухам, в том же тридцатом или тридцать первом году в тех же краях городского уполномоченного Башевского, а заодно с ним и жену его, приехавших проводить коллективизацию, порубило кулачье топорами. Парнишку помиловали, хоть кто-то и сказал: «Крыс коли травят, крысят на развод не оставляют».

Не знаю, в какой мере соответствовали слухи действительности, что в них было фактом, что догадкой, что плодом фантазии того заведующего детдомом, которого в мою бытность уже в городке и след простыл. Ну, а Леню и Сашу, конечно, никто ни о чем не расспрашивал.

Саша и Леня любили друг друга. Схожие на первый взгляд, по существу, они были противоположностями, и дружба их была единством противоположностей.

Саша — непоседа, озорник, выдумщик, то пятерочник, то двоечник, то беспричинно грустный, то не в меру веселый, готовый влепить пощечину обидчику хоть бы на уроке, при всем классе. Общий любимец. И... комсомольский секретарь.

Леня — основательный, прочный, неторопливый, мрачноватый, железный отличник, староста класса, равно уважаемый учениками и учителями.

Леня относился к Саше, как к младшему брату, снисходительно, Саша к Лене — весьма почтительно, однако не без насмешливой подначки. И ни разу не пробежала между ними черная кошка, даже тогда, когда оба влюбились в Русю.

Саша был первым поэтом нашего литкружка. В нем, не боюсь ошибиться, тлела божья искра. Самые неумелые его стихи, кое-как зарифмованные, недодуманные, наивные, таили в себе волшебство таланта — раскованность ассоциаций, дерзкую чрезмерность метафор, неожиданность созвучий... В. кузнечном цехе его баллад выковывались ночные звезды и утренние зори, погибшие герои революции вставали из братских могил по сигналу тревоги — испанскому «но пассаран», и ветры пели: «Есть смертный бой, но смерти нет для тех, кто не страшится смерти».

О любви, как ни странно, Саша не писал, однако над каждым своим стихотворением ставил посвящение: «Русе».

Лене стихосложение давалось туго. Часами вымучивались строфы с рифмами «беды — победы», «народ — вперед». Но он был слишком упрям и упорен, чтобы отступиться, слишком верил в то, что нет таких высот, которых нельзя достичь трудом.

Леня изобрел свою систему самоусовершенствования: перво-наперво через подражание великим поэтам от Державина до Маяковского овладеть всей палитрой мастерства. Сказано — сделано. На очередное заседание литкружка он принес оду, где наши школьные классы именовались чертогами, а вечерние чаепития — полнощными пирами.

У меня не хватило духу посмеяться над Лениной системой и его одой, и я подумал: «Конечно, поэтами так не становятся, но ведь и познавание поэзии — добро». Ну, а ребята, хоть и улыбались «чертогам» и «полнощным пирам», верили в, несокрушимую Ленину волю — залог успеха.

На заседании «Паруса» в тот раз присутствовал директор школы, старый математик Петр Васильевич Довгань. Слушал он стихи молча, ни во что не вмешивался, только поглаживал свою седую бородку клинышком.

Потом уже, когда мы с ним остались наедине, сказал:

— Не очень-то мне нравится эта эпидемия рифмоплетства. Как бы она беды не наделала.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.