«... Крикнуть на весь мир все ваши имена!»

Давно уже собирался о них написать. Но сборы всегда затягивались, да и мучил вопрос: сумею ли? Ведь нужны особенные слова! Вот если бы сказать об этом стихами! Но стихами не суждено — не владею... Да и можно ли лучше, чем у Ахматовой. Помните:

«А вы, мои друзья
последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать,
мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью
не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир
все ваши имена!»

Я не могу читать это без спазм в горле. Впрочем, самое сильное у этого стиха — это все же конец. Он как набат! Как заклинание! Как разговор с собственным сердцем!

«Да что там имена! 
Ведь все равно — вы с нами!
Все на колени, все!
Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь
идут сквозь дым рядами —
живые с мертвыми:
для славы мертвых нет».

Как это пронзительно точно — и о мертвых, и о живых... Но я могу писать, имею право, только о живых. И о том, конечно, что видел, что пережил вместе с ними в ту холодную зиму 42-го. И все-таки шли месяцы, годы, а я все не решался. Но вот недавно... Впрочем, расскажу по порядку.

Выступая в одной из курганских школ, я вдруг стал вспоминать свое детство, военные годы. А началось неожиданно: одна бойкая пятиклассница с узкими глазенками, как у лисенка, спросила меня в упор:

— А вы в войну у партизан были?

— Что ты, милая! — поразился я до испуга. — В войну мне было всего восемь лет.

— Но вы же седой... — В классе все засмеялись, а девочка-лисенок обиделась. И мне захотелось ее утешить. Но я не успел — отвлек мальчик с передней парты. Он 'был в очках и выглядел независимо:

— А магнитофоны у вас в войну были?.. Расскажите, какая марка?

— Да ты что?! — Я почти закричал. — У нас и бумаги-то настоящей не было. Да, да! И бумаги... Мы писали на старых газетах, обертках. И поголодать пришлось. И мерзлую картошку попробовать, и щи из крапивы... А чернила мы наводили из сажи. А карандаши экономили: каждый карандашик резали на три части. Потом делили между собой...

Но договорить я не сумел. В классе сделалось шумно. Я поднял голову и посмотрел вперед. Посмотрел — и сжался от боли: меня же почти не слушали! Каждый был занят собой: один заполнял дневничок, другой нетерпеливо покашливал, третий меланхолично смотрел в окно. Как будто я рассказывал им о далекой эпохе наполеоновских войн. И во мне все поникло — я себя ненавидел. Я для них сейчас скучный дяденька-резонер. Но почему? И тут на выручку мне бросилась та бойконькая — лисенок:

— А у вас в деревне была музыкальная школа?

— В войну, что ли?

— Аха? — Она оглянулась беспомощно, ожидая поддержки. Но класс шумел, и тогда я стал отвечать одной ей, только ей...

— Такой школы, конечно, не было. А вот патефон у нас был. Его привезли с собой ленинградцы. Эвакуированные...

— А что такое эвакуированные? — Опять этот лисенок. Она смотрела в упор и ждала ответа. И я что-то буркнул и стал прощаться. Это походило на бегство. Но я не хотел больше говорить в пустоту.

И пока шел до дома, болела и страдала душа. И ничего меня не радовало, не утешало. А ведь должно бы, должно бы...

И я уже корил себя, не прощал, что не рассказал в школе о ленинградцах. Но ведь опять бы не слушали! Но ведь ты ж не решился... А за окном у меня творилось что-то веселое, новогоднее. Ветер уже свистел и постанывал, а в соседней комнате вдруг ожило пианино. Моя Катя играла Шопена. Пройдет год, и моя дочь окончит музыкальную школу. А потом пройдет еще год, другой, а может, и пять лет пройдет, и моя Катя поступит в консерваторию. Какое это счастье, какая надежда!.. И метель и музыка уже жили вместе. Они слились в один медленный и чудесный звук, но успокоение не приходило... Нет, не может наша надежда без памяти прошлого. Не может. Вот она сейчас рядом — моя дочь — на расстоянии дыхания. Сидит, играет Шопена в теплой, уютной квартире, а ведь она тоже могла бы быть среди них, среди нас, родись пораньше. Сердце бьется глухо, толчками, потому что знает еще какую-то свою, самую исконную правду. Она там, далеко-далеко, в тех холодных военных метелях. В той разутой и раздетой деревне, которая приютила тогда ленинградских сироток — детей войны. Они называли себя эвакуированными, но мы их всегда называли «сиротки». Они обижались на это, но что их обиды, если они уже испытали самое страшное — и блокаду, и бомбежки, и артобстрелы. Если их имена стоят уже в классном журнале моей родной школы... «Да что там имена! Ведь все равно — вы с нами! Все на колени, все! Багряный хлынул свет! И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами...»

«Спасибо им за эту любовь»

Нет, сильнее уже не скажешь — «багряный хлынул свет...». Стал повторять эти слова, но перехватило в груди. Я от боли зажмурился. И в этот миг вдруг увидел их. И почему-то в первых рядах поднимался Вовка Адалечкин. Почему он? Я не знаю. Может, потому, что был самый шумный, веселый, главный выдумщик, заводила. А может быть, потому, что он нас слегка презирал. Я как сейчас вижу — Вовка усмехнется и вытянет губу: «Да что вы тут видели? Сено — солома...» И он был прав. Я, например, в то время не видел еще ни города, ни паровоза, даже и на машине-то в кабине не ездил. А за Вовкой был Ленинград. Вовка уверял, что в одном ленинградском доме поместилась бы вся наша деревня Утятка. И мы ему верили, мы завидовали...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.