Виктор Ермилов, слесарь, Герой Социалистического Труда

Автобиографии принято начинать с возраста. Тут уж ничего не поделаешь... Мне уже исполнилось семьдесят лет. Встретил день рождения обычно – на своем рабочем месте, после очередного отпуска. Подошел и новый юбилей – исполнилось пятьдесят лет с того дня, как я пришел на «Красный пролетарий». Срок, конечно, не маленький. За такой срок многое случается. Да что там – мир изменился, и как! А я все это время собираю на своем заводе станки – токарные, прецизионные, станки с программным управлением. Дело это строгое и точное, требует самого настоящего рабочего искусства, халтуры не терпит. Впрочем, не могу представить себе работы, где недобросовестность была бы простительна.

И сразу хочу сказать, что за все это немалое время – полвека как-никак! – желания сменить свою рабочую профессию у меня не возникало. Хотя думать об этом случалось, когда спрашивали.

Мне довелось быть членом ЦК КПСС, дважды меня избирали депутатом Верховного Совета СССР – огромное доверие, громадная ответственность, – и порой приходилось слышать: «Виктор Васильевич, а у вас же наверняка была возможность перейти на другую работу...» «На какую?» – спрашиваю. «Ну, какую-нибудь руководящую...» Замечательно тут это самое «какую-нибудь».

Что же, были такие возможности. Но я остался рабочим. И вот на какие мысли эти вопросы меня наталкивали. Неужели всю жизнь рабочими остаются только те, кому не представилось возможности уйти на другую должность? Откуда он, этот взгляд? Почему вдруг некоторые стали считать, что быть рабочим зазорно? И воспитывают так своих детей... А я считаю, что должности выше моей, рабочей, нет. Честно считаю, а не потому, что не сумел ее переменить на какую-нибудь другую. И пошел я в рабочие не только по необходимости, не только потому, что считал это своим долгом, но и потому просто, что мне этого очень хотелось.

У великого русского писателя есть глубокая мысль: «...ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства...»

Мое детство пришлось на трудное время – первая мировая война, революция, гражданская война, страшные годы разрухи и голода. Мой отец, замкнутый, молчаливый человек, бывший батрак, а потом водолаз на броненосце «Александр III», где он на всю жизнь надорвал себе легкие, очень хотел, чтобы его дети получили образование. Помню трудный, разорительный для родителей переезд из башкирской деревни Азякуль в Елабугу – там была школа. Устроиться жить мы смогли только в подвале двухэтажного дома на самой окраине. Отец нашел работу – весовщиком в одном из купеческих хлебных амбаров. Работа эта была ему особенно вредна – тончайшая, как пудра, бархатная пыль покрывала лицо, забивала дыхательные пути, оседала в больных легких. Но надо было поднимать большую семью.

В школе учитель закона божьего отец Серафим безжалостно драл за уши непослушных «чад», а учительница арифметики пребольно била непонятливых линейкой по пальцам и голове. С какой тоской плелись мы с братом туда! Когда в семье родились третьи двойняшки, брат ушел из школы работать рассыльным.

А жизнь становилась все тревожнее, все голоднее. Уже пылали по ночам под Елабугой имения богатеев, начиналась гражданская война. Город не раз переходил из рук в руки. Помню страшное: тело расстрелянного на Московской улице, два вооруженных белочеха рядом. Подходили люди, постояв, не поднимая глаз, уходили...

Суровое, безжалостное время. Помню нашего уличного коновода Ваньку Сушкова. У него не было ни отца, ни матери; старшего брата, революционного матроса, закрутила, унесла война. Ванька долго беспризорничал, бегал из детских домов, голод толкнул его к уголовникам. Его поймали, судили, отбывать наказание прислали в Елабугу. Здесь у него нашли открытую форму туберкулеза. Он умер совсем молодым, озлобленный на весь мир, оказавшийся к нему таким безжалостным и несправедливым. Мир, в котором он не нашел себе места...

Мое первое путешествие – в группе эвакуированных детей голодающего Поволжья. Жестокое лето выжгло в тот год поля – казалось, на них ничего и не сеяли. Чего только мы не слышали о том, что делает голод с людьми! Нас, ребят 9 – 12 лет, везли спасать от голода в Туркестан и на Украину.

Иногда мы проводили на станциях по нескольку дней, напряженно вслушиваясь во все долетавшие до нас звуки – впереди еще шли бои, надо было переждать их.

Много страшного, грубого, злобного в памяти об этом времени – времени моего детства. И казалось бы, откуда тут взяться хорошим, светлым воспоминаниям. А они есть. И их много. И они – самые памятные.

Десять человек из нашего эшелона, и я в их числе, стали воспитанниками передвижного военного госпиталя – так решили на общем собрании раненые и работники госпиталя. Нас, совершенно раздетых, завернули в одеяла и на руках вынесли к подводам. В госпитале нам выписали такой же паек, как и раненым красноармейцам, и сшили костюмы из байковых одеял. А к Новому году подарили девять пар красивых черных американских ботинок. Мне ботинки оказались малы, и я, хотя так жалко было замечательной обновки, отдал свои Косте Жукову. И ребята несколько месяцев откладывали по полпайки сахара, а потом на барахолке выменяли накопленный сахар на роскошные по тем временам сандалеты из лосиной кожи для меня. А ведь все они были голодными детьми голодающего Поволжья, и каждый из них, когда делилась и разыгрывалась буханка хлеба, мечтал, чтобы ему досталась горбушка – она была не больше других порций, но ее можно было дольше жевать...

А сколько тепла находили для нас измотанные, искалеченные войной раненые и работники госпиталя, каждый из которых наверняка испытал тяжесть потери родных, близких! Как со своими детьми, возился с нами дядя Федя Козлов, а ведь в это время его семья бедствовала в том самом Поволжье, откуда вывезли, чтобы спасти, нас... Как забыть измученного делами, вечно спешащего политрука госпиталя Крысина, который все-таки постоянно находил время зайти, поговорить с нами. Ведь именно он учил нас видеть в окружавшей неустроенности, бедности, человеческом горе беспримерный человеческий подвиг, громадный смысл свершавшихся в мире перемен. Он открывал нам за всем этим контуры нового, «нашего» мира.

Как до слез горько было расставаться с этими людьми. Людьми, благодаря которым я выжил, которые так много дали мне для жизни.

После того как госпиталь расформировали, нас определили в детский дом. Однажды меня пригласили к заведующей. Едва я вошел в кабинет, женщина в черном старом пальто бросилась ко мне:

– Витя, сынок!

Это была моя мама. Мы не виделись больше года.

Моя мама... Сколько раз своей лаской она скрашивала мои детские обиды, которые доставляла мне замкнутая строгость отца. Вся ее жизнь прошла в одной бесконечной заботе – двенадцать детей подняла она. Двенадцать детей в такое время. И при этом не замкнулось для других ее сердце.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.