— Богатство не мое, — покачал головой Кухарь. — Тут до войны был УР 1. За месяц до войны дивизию перебросили в Белоруссию. Так что все, что имелось в бункерах УРа, тут и осталось. Только перепрятал по своим схоронам. Пойдешь в Уделичи, найдешь Ляховецкого и Кунчича. Скажешь: «Мне нужен мед». Они спросят: «Гречишный или липовый?», ответишь: «Лучше гречишный». Запомнил? Не перепутай. Это мой личный пароль, кроме меня и них, его никто не знает. Они дадут тебе все, что нужно.

Когда обо всем столковались, Кухарь спросил:

— Кем до войны был?

— Кадровым и был. А ты?

— Секретарем одного из райкомов в Подгорске.

— В этих Уделичах немцы давно?

— Немцев там нет. Только местный полицейский пост. Набрали из тамошнего сброда... Но в форме, конечно, туда не суйся, надень цивильное.

Он проводил меня до просеки, даже коня подарил, пегую кобылку такую. На ней я и прибыл к своим... Дай воды, Олег. Разговорил ты меня. Все вроде вчера было. Думал, забылось многое. А оно видишь, как возникло опять все...»

Тут Щерба услышал звон посуды, бульканье воды и громкие глотки жадно пьющего человека. Затем сын сказал:

« — ...Ты мне так подробно никогда не рассказывал.

— А какой смысл? Все давно ушло, как вода в песок. И высохло.

— Что дальше было, отец?

— А что дальше? В первых числах октября мы уже огляделись, знали, что да как, по каким дорогам немцы ездят. К этому времени к нам прибилось еще человек сто — окруженцы из разных частей. Обзавелись мы и связником. Как-то перехватили одного парня. У него на хуторе Мшаны бабка двоюродная жила, старенькая, хворая. Он под видом, что помогает ей — то забор подопрет, то колодец почистит, еще какую работу сделает, — хаживал раз в неделю из Подгорска. Сам городской; подгорский был, Сашкой Бучинским звали. И ходил от городского подполья в Уделичи, к этим Ляховецкому и Кунчичу, что-то носил для передачи Кухарю. Иногда, значит, и нас по совместительству отоваривал сведениями-новостями. А новости те день ото дня все горше и горше. Мы уже знали, что фронт далеко, чуть ли не к Москве подползает. И зло брало, и стыд, что мы вроде без дела загораем, как на каникулах каких. И решил я послать пограничника Голохвастова в Уделичи по адресам, что Кухарь дал. Именно этих-то двоих Кухарь не взял с собой не без причины: у Ляховецкого жена должна была вот-вот рожать, а Кунчич просто хворый, туберкулезный, куда его тащить в лес. Но об этом я узнал уже потом, после войны. Ну, значит, пошел к ним Голохвастов. Встретили нормально. Пообещали через неделю на подводах все доставить. Минула неделя, пошла другая, а от них ни гугу. Послал я опять Голохвастова, думал, может, чего случилось с ними, завалились на чем, погорели по дороге к нам. Вернулся Голохвастов мрачный. Оказывается, те и не двигались с места, что-то крутили-мудрили в разговоре с ним, хитрили, расспрашивали, где мы воевать собираемся. Он их и уговаривал, и попугивал, и объяснял наше положение. Уговорил вроде. Пообещали на следующей неделе. Ну вот, кончилась еще неделя, и тут в лес к нам пожаловали Ляховецкий и Кунчич. Пришли пехом. Ни подвод с оружием, ни боеприпасов, ни харча, заявились, словно гости на вечеринку. Сели, значит, мы вчетвером и их двое в моем блиндаже и повели разговор.

— Почему, — спрашиваю, — с пустыми руками прибыли? Мы хотим выходить на центральную шоссейку, на железную дорогу. Ко мне, — говорю, — еще люди прибывают из окружения. Кормить нечем, вооружать нечем. Нужны тол, пулеметы, гранаты. Кухарь обнадежил, а вы что же делаете?

И тут они выложили, раскрылись, одним словом: все дадим, но при условии, что я уведу отряд из этих мест, куда подальше от Уделичей, райцентра и окрестных сел да хуторов. Иначе каратели начнут мстить, бить местное население и жечь все вокруг. Тут я и взбрыкнул: в других местах, значит, врага бить можно, а здесь не трожь, пусть тишь да гладь, чтоб задобрить немцев? Так, что ли?! Судить вас будем за саботаж! На том разговор и кончили. Заперли их, поставили часового. Вечером привели ко мне в землянку, объявил им: предстанете перед трибуналом, нас четыре командира Красной Армии. Все коммунисты. И прокурор даже есть настоящий, законы военного времени знает. Адвоката только нет, не взыщите. Судить будем с протоколом, по совести нынешнего трудного времени, когда враг почти под Москвой.

Лысюк объяснил им их вину — саботаж. Протокол вел комиссар. Трибунал был короткий. В ту же ночь расстреляли. Протокол мы подписали вчетвером. И дату поставили.

Ты знаешь, дослужился я до полковника. И орден Ленина получил, и Боевого Красного Знамени, и две Красные Звезды. И отряд официально был признан, зарегистрирован в штабе партизанского движения. В апреле сорок четвертого часть штабных документов отряда я переслал на Большую землю. Самолет к нам прилетал за ранеными. С этим самолетом и переслал, чтоб не таскать за собой, — больно много уже накопилось. А после войны и не думал о них, кому нужны? Другое время пришло, заботы другие. А всплыло все это только в семидесятом: дал я ко Дню Победы интервью для областной газеты. Ну и рассказал об этом случае. Тут и началось: письма от их родственников да соратников посыпались. В газету, в обком, в ЦК: мол, Зданевич самосуд учинил, расстрелял неповинных. Пошло дело в парткомиссию. А возглавлял ее Тимофей Кухарь. Как ему было признать, что его люди, которых оставил для подполья, оказались саботажниками?! Тут честь мундира его была задета. Ну и навалился он на меня: Зданевич, дескать, без суда и следствия честных патриотов расстрелял самочинно. Да еще коммунистов. Ляховецкий до войны был председателем райисполкома, а Кунчич — директором сахарного завода. А я доказать ничего не мог. Где было искать тот клятый протокол карандашный, полстранички тетрадных, когда двадцать шесть лет прошло? И свидетелей нет: комиссар мой Туранский был убит еще в сорок втором, Голохвастова в конце сорок четвертого отозвали куда-то в погранвойска, и след его пропал, а прокурор Лысюк умер в пятьдесят восьмом от рака. После того как меня исключили из партии, Кухарь грозился под суд отдать, да обошлось, может, за давностью...»

На этом запись кончалась. Щерба нажал клавишу, остановил магнитофон. Долго задумчиво сидел, потом взял фотокопию протокола. Там действительно все было кратко — карандашом на полстранички: «Протокол № 1 от 24 октября 1941 года. Заседание военного трибунала. В составе... Слушали... Признали виновными... Приговор...»

Он вспомнил показания свидетелей по делу — тех двоих, что приводили приговор в исполнение. Холодная октябрьская ночь, дождь, ветер, тьма, глухой лес. Но все это далеко. А сейчас перед глазами на письменном столе — реальность: кассета и подтверждавший ее протокол. Щерба понял, во что влипал и что теперь предстоит опровергать, какую справочку сочинять для обкома. Да-а, Тимофей Кондратьевич Кухарь, царство ему небесное, был мужик крутой, не любил, когда ему на мозоль давили, тем более когда сидел в кресле председателя парткомиссии: боевой, прославленный командир партизанского соединения, герой, депутат. В этом деле правда ему не нужна была: не могли быть саботажниками Ляховецкий и Кунчич и не могли только потому, что являлись его людьми...

Взяв фотокопию протокола, Щерба отправился к прокурору области.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• …
• 21
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.