В чем же дело? Пушкин позже заметит, что о заговоре в стране знали все, «кроме полиции и правительства»; в зашифрованной X главе «Евгения Онегина» мелькает строчка «Наш царь дремал...».

Перед нами, вероятно, часть более значительной загадки: отчего Александр I, около десяти лет получавший разнообразные сведения о тайных обществах, имевший (мы точно знаем) довольно полные списки декабристов, отчего не арестовывал?

Боялся. Поскольку же у страха глаза велики, представлял заговор куда более сильным, чем он был на самом деле, опасался, что, если начать серьезные, сплошные аресты, это послужит сигналом для общего восстания на Севере и Юге. Сверх того, царь- боялся... собственного прошлого. Ведь он сам двадцать лет назад был в заговоре, уничтожившем его отца, Павла I; он сам в начале царствования обещал реформы, многие из которых позже были включены в программу декабристов.

Обещал, но не дал, не сумел дать, испугался. И теперь Александр I опасается, что арестованные революционеры станут обвинять его самого в крайне неприятных вещах, о которых царь предпочитает не вспоминать. Поэтому, когда один из приближенных начал настаивать на необходимости репрессий против тайных обществ, Александр ответил: «Не мне их судить!»

Раевского, однако, схватили. Не царю судить, но царский суд должен вынести решение. Ситуация двойственная, и эта двойственность ощущается по всей длинной цепи: АлександрI —Киселев—Сабанеев—Раевский. При других обстоятельствах начальство уж давно бы расправилось с непокорным офицером. Но теперь, в 1820-х, явно «дает слабину»: допрашивает и в то же время не хочет всего знать.

В конце концов генеральская выдержка уступила «мраморному терпенью» майора. Сабанеев явился к заключенному и предложил согласиться со сравнительно легким наказанием: ссылка в дальний гарнизон при сохранении чина. Как знать, если бы Раевский принял решение суда, то через год-два получил бы полную свободу, а там, глядишь, дело бы и забылось — дожил бы жизнь спокойно...

Но зачем Раевскому спокойная жизнь? Согласиться с обвинением — значит что-то признать, покаяться. О нет! Он переходит в наступление, запутывает и отвергает заключения пяти следствий; наконец доводит главного обвинителя, Сабанеева, до того, что он отправится к царю выпрашивать помилование для майора. Помилования, освобождения не последовало — слишком уж явная это была бы победа заговорщиков; да и Раевский не ждет для себя ничего хорошего — разве что восстание вдруг победит. Продолжая посыпать через верных людей стихотворные письма, он сам себе предсказывает будущее житье в дальнем краю, в Сибири. И убеждает друзей не слабеть духом. Пушкина он продолжает и из крепости обращать в свою революционную веру, призывает писать о настоящих вещах, а не о каких-то там «нежных страстях». Пушкин вздрогнул, когда прочитал великолепные строки:

Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль и взор казнит на плахе.

Пушкин нашел стихи прекрасными, но не в своем духе, а «в духе тираспольской крепости»; поэт горестно заметил, что при таких стихах «не скоро же мы увидим нашего певца».

Пушкин не во всем был с ним согласен, он куда больше сомневался, куда менее был уверен, чем Раевский (поэтому, вероятно, не смог закончить несколько уже начатых посланий к заключенному другу), однако любил, жалел упрямого майора. Позже в Михайловском, во время знаменитой встречи с Пущиным, вспомнит о Раевском, «которого пятый год держат в тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Летом 1824 года Пушкин навсегда уезжает из Кишинева и Одессы, Раевский продолжает наносить удары направо и налево…

Однажды узнает, что его старинные товарищи, единомышленники зимним днем 1825 года вышли на бой и проиграли: теперь и они, как Раевский, узники — и Пестель, и Пущин, и Орлов, и старый друг Батеньков.

Приговор

В Петербурге идут допросы; новому царю Николаю I и его следователям удается получить у нескольких уставших или ослабевших духом декабристов сведения; что те надеялись на Владимира Раевского. Пестель, между прочим, замечает, что в планах Южного общества декабристов были захват Тирасполя и освобождение арестанта. После всего этого огромные тома следственного дела майора пересылаются с юга в столицу, и его самого доставляют туда же. Во второй раз он оказывается в столице и припоминает, как пятнадцать лет назад с Батеньковым мечтали здесь об освобождении своего народа.

Народ по-прежнему не свободен, да и он с Батеньковым в разных камерах...

Четырехлетний тюремный стаж, впрочем, немало закалил Раевского. В то время как многие из его сотоварищей падают духом, даже раскаиваются, он смеется и дерзит. Раевского доставляют в следственную комиссию, которая заседает в Петропавловской крепости, но после нескольких допросов оставляют в покое. Его никак нельзя было сбить с крепкой «защитной позиции»: в восстании 1825 года не участвовал, раз в тюрьме сидел, и если знал о тайном обществе (теперь это было уже глупо отрицать), так его ведь о том не спрашивали... Раевский по-прежнему пытается наступать, хотя обстановка переменилась. Однажды его спрашивают: чего же он хочет? Отвечает: объективного, беспристрастного суда. Не зная, как отделаться от упрямца, его отправляют в Польшу, чтобы дело решил «нейтральный судья» великий князь Константин, управлявший всеми западными губерниями.

Пятерых декабристов летом 1826 года казнили, около сотни отправили в сибирскую каторгу, Гаврилу Батенькова на много лет заперли в крепости, а Раевского все судят и судят...

Конечно, он сильно устал. К тому же с воли пришло сообщение, что умер любимый отец, в немалой степени от горя; младший брат Григорий предпринял безумную попытку пробраться с чужими документами в тюрьму к старшему, его хватают, в каземате он сходит с ума и умирает. За время заключения теряет еще брата и сестру. Единственный просвет — надежда все же выйти на волю: ведь пятилетний срок следствия более чем достаточен!

Старший брат царя Николая великий князь Константин Павлович посетил Раевского в камере и отнесся к нему благосклонно. То был странный человек, причудливо сочетавший черты деспота и рыцаря. Поговорив с майором, он сказал, что будет хлопотать об его освобождении, и даже велел дать денег для улучшения тюремного быта.

Однако именно снисхождение Константина, кажется, было роковым обстоятельством в судьбе Раевского. Дело в том, что Николай I ненавидел старшего брата, всячески стремился уменьшить его авторитет, поэтому те, за кого Константин заступался, были почти обречены. Попытался он помочь своему адъютанту Лунину — Николай и его следователи изо всех сил постарались Лунина засудить и отправить в Сибирь. То же самое с Раевским: он надоел властям, разозлил их; они к этому времени уже довольно ясно представляли его немалую роль в тайных обществах; возможно, в руки следствия попали и крамольные стихотворения. Конечно, царю следовало учесть длительный срок предыдущего заключения; конечно, по закону требовались новые допросы, но какие там законы!

Осенним днем 1827 года одним росчерком пера Николай I окончил зашедшее в тупик пятилетнее следствие. Владимир Раевский узнал, что больше он не майор, не дворянин, а «государственный преступник, находящийся на поселении». В Сибирь, навечно!

Ну что же, одна жизнь окончилась на тридцать втором году; приходилось начинать другую.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.