На обрыве

– А я уезжать собрался... – почему-то вылетело у меня, даже сам не ждал.

– Что, в Москву пригласили?! На повышение?! – глаза ее загорелись азартно, взволнованно. Она теперь смотрела мне прямо в лицо, две золотые коронки тоже горели.

– Нет, в деревню Заборку. Отсюда три часа на автобусе.

– Ссылают, что ли? – Она схохотнула, и сразу с ресниц что-то посыпалось. Она прикусила губу, наверно, чтобы не расхохотаться, и это меня разозлило.

– Никто меня не ссылает! Я сам с усам!

– Хорошо, хорошо. Это что, за бором ваша Заборка? – она снова хихикнула и скривила губы.

– Был когда-то и бор, была большая река, а теперь все изменилось. Поеду родную природу спасать и ребятишек учить по Ушинскому... Все в руках человека.

– Бедненький. А сам, наверно, давно в руках тещи.

– Наверно, наверно, – ответил я машинально, и она надула губы, скривила лицо. И танцевал я тоже теперь машинально, точно во сне, в каком-то тумане, и ноги мои заплетались и останавливались, как будто я лез по сугробам. И музыка, уже тоже была другая – какая-то нервная и напористая, как прилив. От нее болело в висках, и по всему телу двигалась, наступала какая-то щемящая пустота, а за ней шло безразличие. Я закрыл глаза, я устал. Я хотел избавиться от этой песни, забыть ее, и мне почти удалось, но потом снова, снова самая любимая певица страны опять с кем-то прощалась и никак не могла. Она прощалась в песне, а я думал, что все это в жизни уже, наяву, и это не она обращается к своему любимому человеку, а это я обращаюсь, но меня не слышат, не понимают

Жди и помни меня,

Улыбнись на прощанье...

Помни песню мою.

Нина Сергеевна покусывала губы, ресницы ее моргали быстро-быстро и вызывающе, она точно бы кому-то мстила сейчас в своих мыслях, наказывала...

Жди и помни меня,

Не тревожься – не надо...

Она задышала часто-часто, как будто устала, как будто пошла в высокую гору, и в глазах у нее стало темно, безразлично. «Что с ней? Почему?» Но в ту же секунду закончилась музыка, и Лина Сергеевна подвела меня к Феше:

– Вот ваш кавалер.

Я сел с Фешей рядом, но она даже на меня не взглянула, она продолжала свой разговор:

– Не дай бог, Клава, еще войну пережить. Меня бы уж сейчас не хватило, я уж сразу бы померла...

Я знал, что на улице ночь уже, что давно дома меня потеряли, но что-то мешало мне встать и проститься, что-то мешало сделать эти три шага до двери. Наверно, усталость меня одолела, а может быть, задремал. Ну, конечно. Я дремал уже и куда-то проваливался, и только закрывались глаза, смежались, мне сразу виделась моя родная Заборка, моя далекая улица. А за улицей – степь и степь эта белая-белая, как простыня, и мне казалось уже, мне чудилось, что будто иду я, бреду по глубокому снегу и на мне полушубок, на ногах – широкие лыжи, а следом за мной все идут и идут ребятишки. Много, много их, наверное, полдеревни. Я веду их в ближние сосны, а потом мы выйдем на озеро, а потом мы покатим на дальние заливные покосы, а там, дальше, будет деревня Камышное. И там, возле этой деревни, мы найдем высокий обелиск с большой красной звездочкой. Там когда-то убили колчаковцы моего деда Николая Захаровича. И вот нет деда – одна только звездочка... И мы снимем шапки и будем слушать эту тишину и снега. И, может быть, услышим голос моего деда, голос крови моей, голос преданий... И сразу в горле поднимаются и встают слова: дорогая моя, милая родина, дорогая моя деревня... Дорогая моя Катюша, дорогая моя жена... Вы все без меня пропадете, завянете. Но как все это соединить вместе и чтоб не болела душа?..