– А я опять все медали его храню, документы, – подговорилась Феша и посмотрела мне прямо в глаза. – Я целый год зарплату откладываю, а потом, в мае, еду к своему Михаилу Петровичу. Он у меня под Ленинградом лежит. Есть такая деревня Мхи. Там их много лежит да поляживат – могила-то братская. Нынче тоже вот собралась. Осталось мне до поезда ровно пятьдесят восемь дней... – Она мечтательно закрыла глаза.

– Хорошо мы жили с Мишей, Ивановна. Как птички жили, ясное море. Поклюем свои зернушки да оберем свои перышки – и опять живем, друг на друга глядим... А нынче вон чё, – она посмотрела долгим взглядом на танцующих, – как козлухи, скачут, а когда же деток рожать, если до потолка скакать? – Она подергала недовольно плечиком, как будто на спине что-то мешало и беспокоило: – Я ведь с Мишей в одну школу ходила. Вспоминаю часто, если не сплю.

– А ты расскажи давай, не стесняйся...

Клавдия Ивановна посмотрела на меня прямым взглядом, точно призывая – не осуждай, мол, старых-то, а лучше посиди с нами, не уходи. А Феша уже начала своим медленным голоском:

– Вместе, вместе училась я с Мишенькой. Ну дак чё – дело было... Как-то оказался против меня мальчишке Я мимо его, а он возьми да и подставь ножку. Захотел, наверное, поиграть. Ну и что бы! А я, дура, тогда закричала, и никто мне рот не зажал. Сколько лет прошло, сколько зим миновало, а я себя не прощу. – Она шмыгнула носом и утерла платочком губы. Потом посмотрела на меня, потом – на подругу: – Дура, дура и дурой покрыло. Закричала ему тогда – убирай, мол, грабли свои, второгодник! А он сразу вроде обжегся: а пошто, мол, ты так? А пошто ты кричишь? А я чё... Я хохочу, а сама на него наступаю да наступаю, а он уж к стенке жмется, он уже рукой начал огребаться, а мне забавно, а я пуще того: что, не любят мышки кота? Откуда и смелость взялась, да не смелость это – позор. А он как на меня посмотрел, а он так бровки дугой изладил – мышки-то, мол, мышками, так ведь я же болел. Потому на другой год и остался, что я заболел... Ну вот. Я сразу в класс побежала. За парту села, а что-то муторно – я же его обидела. На доске что-то пишет учитель, а я точно буков не вижу, в глазах моих метлячки. И вот так и эдак раскладываю – я же сильно Мишу обидела. Он болел, пропускал, а я обзывать начала. Ну, ладно, дело хорошо... На другой день пришла в школу и взяла с собой яблоков. Я, поди. заговорила вас, а вы молчите – не скажете. – Она обвела стол усталым взглядом, потом обратилась ко мне:

– А вы танцуйте, танцуйте. Чего вам старух слушать. Вон и Олег Николаевич танцует с Ниной Сергевной. Вон чё она проделывает – не уж не козлуха... А я ведь с вашим дружком в одной деревне родилась. Он-то помнит, да и я не забыла. Это теперь мы городски все, куда там. А раньше сельски были, колхозны. Так оно? – Она посмотрела на меня со значением.

– Так, так. Но бывает по-всякому, – ответил я Феше.

– Все быват. У нас как-то в деревне кошка щенят принесла. Оправды! Лежат беленьки, бултыхаются... – Она засмеялась, приглашая меня к шутке, но я промолчал. Она сразу тяжело вздохнула и собрала в сухую ниточку губы. Не то обиделась на что-то, не то просто устала. И я тоже прикрыл глаза и стал покачиваться на стуле. Не хотелось ни вставать, ни шевелить языком... В двух шагах от меня запел Булат Окуджава. Эта пленка была, наверное, старенькая, заигранная. На ней теперь что-то шуршало, потрескивало, точно мышки скреблись, шебарчали соломкой, но мне как раз и нравился этот треск. Он меня почти усыплял, успокаивал, и я впервые за этот вечер отвлекся от своих мыслей, я впервые услышал в себе какую-то твердость, уверенность – в конце концов, мол, все образуется. И когда, мол, и испытать-то себя, как не в молодости. Да и жена, мол, все равно поймет, оправдает меня. А может, ей Заборка эта даже понравится... И мне стало так легко, хорошо, как будто все заботы сползли с меня, все тяжелые думы оставили. И теперь, наконец, все наладится, все исправится. Да и Феша снова говорить начала, и ее голос сливался с моим любимым певцом, и все это меня усыпляло, укачивало:

– Принесла тогда этих яблоков, перебираю, значит, в колейях, а сама маленько задумалась. Ну чё, мол, – думай не думай, а ведь знала, зачем принесла. И вот выбрала хрушкое такое, бокатое да обтерла платочком его... Ну вот и подношу тому второгоднику: на, мол, Миша, да не сердись. А то ишь вчера набутусился, а за чё? Он опять побледнел, поберестенел, даже в пятнах весь сделался, а сам яблочко взял: это мне? Да тако-то большо? А я засмеялася: тебе, тебе! Давай, мужичок, пообедай. Ну он и взял, откусил и опять вроде задумался, а сам смотрит на меня, не моргат. А я тоже – ни жива ни мертва, то ли напугалась я, то ли предчувствие. Так и вышло, Ивановна. Прошло время, и мы поженилися. Вот что сделало то румяное... – Феша задышала глубоко, во всю грудь. А музыка все еще кружилась возле меня и кружила мне голову. Фешин голос сливался с ней в один ручеек:

– А как жили-то, господи! Он ни разу даже не вскричал на меня, не ударил. А только подойдет да погладит по волосам... Да-а... Как жили-то мы с тобой, Мишенька! Да светится имя твое... – Она всхлипнула, и я зажмурил глаза. И в тот же миг на меня наступила обида. Как будто дохнул ветерок, какая-то гарь – и это вошло в меня, – и сразу сжалось дыханье... Ну почему меня вот так же не любят? Ну почему? И почему не всем встречаются такие женщины? Ну почему? Или мы другие? И я другой?.. Феша опять тихо всхлипнула, а Клавдия Ивановна наклонилась над ней и зашептала громко и стала показывать на Олега. Он стоял с Ниной Сергеевной и что-то рассказывал, наверное, анекдот. Феша тоже посмотрела в их сторону и сразу перестала плакать, замкнулась. Губы она опять сжала в сухую жесткую ниточку, глаза сердито прищурились. А я так жалел, что она замолчала. Мне было так покойно, как будто я в своем доме сидел, в своей далекой-далекой Заборке, а рядом со мной печка топится, и там сухая осина потрескивает, и все больше разгорается огонек. И вот замолчала Феша, и опять беспокойно стало, и нехорошо задвигалось сердце. И то, что держалось, пряталось в душе под замками, опять встало к горлу, опять стал мучить меня этот тяжелый и горький вопрос: «Хорошо ли я сделал, что решил возглавить отсталую школу? Может, права жена, что я играю в Павку Корчагина? А ведь прошло то время, те тяжелые дни...» Я поднялся со стула, потом снова сел и оглянулся на Фешу:

– Что же вы замолчали? Или я вам мешаю...

– Что вы, что вы! – встрепенулась Клавдия Ивановна. – Вы свой человек, по одной лестнице ходим. – Она, видно, намекала на наше соседство по дому. Она опять улыбнулась: – Вам бы потанцевать немного, а то к старушкам прильнули. Вон и девушка наша томится. – Она показала глазами на именинницу. Я сразу поднялся:

– Ну что же, пойду.

– Ты чё соскочил? Ты нисколь не мешашь! – успокоила меня Феша. – Я вот когда сижу возле нашей Ивановны, – то хорошо, сильно хорошо. Просто душа отдыхат, испарятся. Недавно чё она высудила... – Феша засмеялась громко, откинула голову. – Ну чё, говорить или обождать?

– Говорите, говорите! – поддержал я ее. – Сегодня праздник, можно все говорить.

– Ну ладно, коли есть разрешение... Она чё, Ивановна, высудила, как гвоздик в сапог забила: ты, говорит, Феша, редкая женщина. Таких людей, как ты, больше нет нигде. Вот так, молодой-интересный. А я училась-то всего ничего. А потом замуж вышла до полюбела...

– Не отрекаются любя, – вдруг услышал я за спиной. Я даже вздрогнул от этого густого громкого голоса. Возле меня стояла Нина Сергеевна и покачивала головой: – Значит, променял нас на старух? – Она бесцеремонно взяла меня за руку и сразу повела в танце и что-то запела. Я улыбнулся, она нахмурилась.

– Сейчас кончится эта тягомотина, и я поставлю свой любимый «Араке».

– Нет, нет, я устал.

– Устал – ха-ха! Рановато вы с Олегом хомуты-то одели. Надо было еще гулять да гулять. Жена теперь – не проблема.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• …
• 14
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.