Рассказ под бой старинных часов

Константин Прийма, старинный приятель Шолохова,

 записал следующий рассказ (видимо, 1960-е годы)

  Запись начиналась так: «Голубая сумеречь вошла в сад и подворье. В доме -  тишина, Лишь был слышен из  столовой бой старинных часов. Шолохов начал говорить...»

 Мы сели в байду, дед налег на весла, и поплыли в камыши. А денек выдался солнечный, теплый, радостный. На озере кричат селезни, им отзываются утки, то пролетят над нами нырки, то за кормой всполохнет из глубины в золотой кольчуге лобастый сазан - хоть рукой его бери! Жизнь бурлит, весна идет! И вдруг в этой озерной  благодати  услыхал  я  издалека клик - скорбь лебедя.

 Скрипичной сутужью ударила она мне в уши, в сердце, пронзила  по спине до пяток. Такой невыразимой и неслыханной тоски и печали  от живой птицы я еще не слыхал никогда.  Меня будто что сковало. Нет, это не то слово. Поверь, я уронил из рук ружье на дно байды. Не знаю, как тебе передать эти сокровенные всплески горя, беды, пропасти, па которые жаловался лебедь озерным птицам, небу, солнцу... Пробираемся мы байдой сквозь редкий камыш старюку, и я его, лебедя-бедолагу, еще не вижу, а сутужь-тоска его теснит мне глотку, до слез душит...

 Шастаем мы с дедом в зарослях  а к нему никак не пробьемся, хотя чуем, что он близко. «Где же он, где?» - шепчу я деду, рукой за камыш хватаюсь, чтобы продвинуть лодку дальше.  Но тут камыш стал реже. С полсотни камышин перед нами, а озере блеснуло солнце, и в метрах пятидесяти  под красной стеной камыша вижу на воде белого красавца. И  он нас сразу же заметил. Нырнул и тут же выплеснулся из воды, взмыл белой косынкой в синь неба и скрылся. А дед, видя, как я  расстроился, и говорит: «А что, Михаил, давай мы его тово - порешим». - «Да что ты?! — отвечаю ему, а сам думаю, что ж это с  дедом. - Лебедь, -  говорю ему, — птица святая!» - «Верно, - отвечает старик, - святая. Она птица единобрачная. Лебедь на чужую лебедушку никогда не позарится. И новое гнездо вить не станет:  оно ему теперь ни к чему. Будет он вот так кликать-звать, тосковать-журиться, пока с голоду и дуба даст!..

Знаешь, Михаил, - дудел мне дед Андрей, - он же теперь ничего не станет есть, а ни травинки! И в Святом писании сказано про такого лебедя, чтоб не терзался он, не мучился, не бедовал один - не грешно его и отрешить от жизни... Так-то... Что? Не веришь?» - «Нет, - говорю, - не верю...» - «На свою душу возьму я этот грех. Вот те крест. - И дед перекрестился. - Давай его порешим, а?» - «Нет, -твердо  говорю ему. - Давай прислушаемся, может, он еще даст о себе знать... Хоть полынно-горька и горестна его песня, а послушать ее и повидать его мне надобно».

 И мы поплыли по озеру дальше. Вскоре ветер донес нам его тоску.. И я издали слушал его заунывную, тягучую, скорбную песнь, а дед, как бы уговаривая, всё шептал мне: «Михаил, беру грех на  свою душу... давай тово -  порешим его... Негоже ему мучиться. Не жилец же он на белом свете... Пропадет, зазря пропадет...»

  А мне мало было слышать лебедя. Мне хотелось еще раз повидать его хоть краешком глаза... И мы снова подкрались по камышам поближе, и я снова увидел  его с поникшей головой. И приметил я, что, когда в песне его срывался трагический всхлип, он вытягивал шею к самой воде и раскачивал  головою, будто жалуясь и старому чакану, и выплывшему из  куги красавцу селезню с уткой, какое же у него тяжелое, безутешное,  безысходное горе... Я слушал и боялся шевельнуться, а дед всё шептал мне: «Михаил... Ну, пропадет же, да какой мученический  смертию погибнет... Надо порешить...»

  Я молча сидел в байде и долго  горевал душою и сердцем вместе с этим лебедем... Вскоре что-то вспугнуло его, и он улетел... А сутужь-журба его всё ещё звенела и звенела  в моих ушах и во всех моих жилах... Мы поплыли к берегу.  Дичи попадалось — бей, не промахнешься, но я стрелять уже не мог... Признаюсь, на какой-то миг там, в камышах, дед чуть не скло­нил меня... И ворохнулась было у меня мыслишка: «Может, подстрелить?»... Но там же, в байде, я эту мыслишку черную придушил и себе и виду не подал деду, а лишь сказал: «Убить лебедя в такой беде — святотатство... А ты, старик, мне про Святое писание...»

  Сижу я, а сам думаю: а может, старик прав?!.. Скажи, может, чтоб лебедь так не мучился, не страдал, может, его и надо было порешить?..

  Концовка записи столь же волнующа:  «Пригвожденный бедой лебедя и думой о нем Шолохова, я все стоял  у притолоки двери и смотрел в его светлые голубые глаза, пол­ные грусти и обаяния, и не нашелся, не нашелся я, как же ответить и его вопрос...»

С берегов реки Урал

Из рассказов М.Шолохова  по итогам поездок  в Западный

Казахстан на Братанов Яр на берегах реки Урал, где и творил,

и, отдыхая, рыбачил и охотился (1970-е годы).

  Остался в памяти семьи, но также прозвучал и для меня…

Сидим мы с Марией Петровной тихо-тихо в лодке, а на берегу гусиное семейство. Купается... Взрослые и дюжина гусят. Столько шуму, брызг, ныряния! Потом вылезли на бережок и буквально полегли все на солнцепеке. До того укупались, что и крылышки, и лапки, и головы - все вразброс, уснули до единого. Ну, прямо, как ребятишки…

Кровь и слезы  гражданской войны

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.