Место встречи изменить нельзя

– ...Ошибаетесь, дорогой юноша, – говорил Михал Михалыч. – Милосердие не поповский инструмент, а та форма взаимоотношений, к которой мы все стремимся...

– Точно, – язвил Жеглов. – «Черная кошка», она вам помилосердствует...

Я перебрался на диван, и сквозь наплывающую дрему накатывали на меня резкие выкрики Жеглова и журчащий, тихий говор Михал Михалыча:

– ...У одного африканского племени отличная от нашей система летосчисления. По их календарю сейчас на земле Эра Милосердия. И кто знает, может быть, именно они правы, и сейчас – в бедности, крови и насилии – занимается у нас радостная заря великой человеческой эпохи – Эры Милосердия, в расцвете которой мы все сможем искренне ощутить себя друзьями, товарищами и братьями...

Мы вышли с Петровки около девяти вечера, и ночь, разжиженная желтыми тусклыми огнями на бульварах, непроницаемо расползлась по окрестным переулкам. Накрапывал мелкий дождь, ветер с грохотом рвал на крышах отставшие листы жести, и мы зябко кутались в свои тощие плащи. С Каретного вышли на Колобовский, спустились к цирку, перепрыгнули через забор огромного недостроенного дома, мрачно темневшего провалами оконных проемов. В этом здании должен был разместиться не то какой-то новый театр, не то новый цирк, но из-за войны стройку забросили, не успев положить кровлю, и время обошлось с ним не хуже, чем хорошая бомбежка. Мне это здание сильно напоминало развороченный собор святого Николая в Берлине, в котором немцы установили противотанковую батарею, и мы их выкуривали оттуда.

Эту заброшенную стройку тоже будто брали приступом – повсюду были навалены груды битого кирпича, дыбились катушки старых кабельных барабанов, надолбами торчали треснувшие бетонные балки. Мы присели с Жегловым на перевернутый ящик, и я спросил его:

– А кого мы тут ждем?

– Знающих людей... – коротко сказал Жеглов, и мне в темноте показалось, будто он усмехается.

– Они нас тут в темноте не углядят, твои знающие люди.

– Я их сам угляжу, – хмыкнул Жеглов.

– Но ведь... – собрался я пуститься в обсуждение, но Жеглов положил мне руку на плечо и шепнул:

– Давай помолчим. Так лучше будет...

И мы с ним молчали. Довольно долго. Пока я вдруг не услышал шорох – сыпались обломки под ногами, шаркали подметки по мусору. Я толкнул Жеглова в бок – идут! Глаза мои уже привыкли к темноте, и я увидел, как Жеглов вытянул шею, тщательно прислушиваясь, и осталось у меня слабое утешение – со слухом у меня лучше, чем у него. В черном сумраке я увидел силуэт человека, и Жеглов еле слышно присвистнул два раза – фью-фью1 И тот ему ответил так же. Жеглов мне сказал:

– Подожди меня тут...

Он неслышно скользнул в темноте к знающему человеку, и мне тоже было на него любопытно взглянуть, но у Жеглова были, по-видимому, в этом смысле другие планы.

Тихо здесь было, за забором. Из-за домов проникал сюда отсвет фонарей по Трубной, где-то мягко, вкрадчиво, баском ревнул паровоз, с улицы доносился дребезг колес на разбитой мостовой. И в слабом отсвете я видел четкие фигуры Жеглова и его «знающего человека», будто вырезанные из черной бумаги.

Потом этот человек быстро и незаметно исчез, а Жеглов свистнул и помахал мне рукой.

– Ну, что?

– А ничего! – беззаботно сказал Жеглов. – Не знает он ни хрена...

Было, наверное, уже около полуночи, когда весело насвистывающий Жеглов спустился с чердака шестиэтажного дома около железнодорожной насыпи у Ленинградского вокзала и сказал: