Ты бы очнулась, Татьяна. Или такая уж жизнь плохая, что ты ее не любишь? – жалел Василий Андреич дочь. – Пошла бы в сад, там духовитость, иль в кино прогулялась. Что за дела у тебя, если цепью держат? Посмотришь – директора и те в кино ходят.
— Я, папа, с тебя пример беру: много ты гулял?
— Вона! Да у меня вся жизнь в гульбе: то в шахту, то в саду-огороде. Я в хате-то и часу не выдержу.
– Ну вот, ты – в шахте, я – в помещении. Оба мы гулены. Поставит, чертовка, в тупик, и сказать нечего.
Как-то Татьяна уехала, оставив дома папку. Может, забыла, может, она ей не нужна была, эта папка. «Математические импровизации»', – с трудом прочитал Василий Андреич, а пониже: «Кряжевой». Пот прошиб от волнения, когда приподымал картон. Кроме жгучего любопытства – узнать тайну дел дочери, а через дела – и ее саму, было совестно, будто заглядывал в девичье письмо. Листы бумаги были исчерканы крючками и закорючками, нерусскими буквами, и, что больше всего удивило, почти не было чисел. Он искал какой-нибудь чертеж, потому что знал: без этого ни завод, ни шахту не построишь, но чертежей не было. Какие-то линии, то загнутые, то пересеченные, будто первоклассник баловался, а вокруг опять паучки да крючки. Смотрел на листы, как дикарь на огонь: со страхом и благоговением, предполагая за этими знаками силу и разум, тайны которых ему никогда не постичь.
Неспокойно жил до ее приезда. Глубокое уважение к дочери вдруг сменилось съедающей душу заботой: «Ну как ее дела – пустое место? И хоть без аппетита, а хлеб-то ест. Сектанты вон тоже из хат не вылазят…»
Был у них разговор.
— Скажи-ка мне, Татьяна Васильевна, э-э... Ну как бы это... – Василий Андреич волновался и сердился на себя за то, что хотелось, но не умел заговорить с дочерью «по-ученому». – К чему, если ясно сказать, твоя наука в жизни приложится? К примеру, подмогнет она хлеб растить или уголь добывать?
— Ты хочешь сказать, папа, не ем ли я даром хлеб?
Татьяна, приспустив пушистые ресницы на большие серые глаза и как бы вглядываясь в даль, прошлась от стола к окну и обратно, остановилась напротив, как ученица перед учителем. В васильковом костюме, волосы в меру короткие, светло-русые, сама крупновата, стройна. Он будто впервые увидел, как по-русски красива его дочь.
«Стати на десятерых девок хватило бы. Завянет зря», – подумал с сожалением.
— Объясни, коль не так, – сказал, спохватившись.
— Хорошо. Труд математиков абстрактный, его не потрогаешь, как стол. Ну как бы тебе объяснить: вот ты кинул лопату угля и видишь результат: хватит печку протопить. Я же вывела формулу, а ею не нагреешься, и не наешься, и не поставишь в машину вместо колеса.
– Тогда на что она, твоя выводка?
– – В том-то и суть, что без этой формулы ни колеса, ни спутника не построишь.
– Что-то не пойму: без пользы – польза?
– Сейчас поймешь. Конструктор сконструировал самолет. Так? О нем, о конструкторе, говорят, пишут в газетах. А о том, что он при расчетах пользовался трудом математика, не пишут.
– Так была бы польза, – облегченно вырвалось у Василия Андреича. – Не для газет ведь работаем.
– Согласна. Но ты меня за тунеядца принимал.
– Принимал не принимал, а, кроме выводов, какие вы выводите, еще что-то делать надо. Я вот отмантулил в шахте и полеживал бы до смены. Но ведь нахожу еще дела. Жилье, ягоды, фрукт-овощ – вот! Своими руками. Вас растил-воспитывал.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.