– Жизнь так коротка, Сашок, что человек в общем-то не успевает набраться опыта, чтобы учить других, – сказал Румянцев. – Я знал одного человека, который говорил: «Задание будет выплането». Задание «выплането», и все тут. А ведь главное дело в том, какое задание. Понял меня? По идее, человек сам себе должен давать задание на всю жизнь. А я прожил жизнь, но никакого задания! Разве это хорошо? Иногда только кажется... Знаешь, что такое ползун?

– Нет, не знаю.

– Это когда в одном каком-нибудь вагоне заклинило тормозные колодки, колеса не крутятся, а ползут по рельсам. От такой езды металл стирается. Я однажды попал в переделку. Дождь, тьма за окном... Дело было в Румынии. На каком-то полустанке останавливают поезд: дальше ехать нельзя. Как нельзя? А так... Надо отцеплять вагон, а нам, пассажирам, перебираться в другой. До Бухареста километров четыреста... Проводники, начальник поезда хлопочут, волнуются, спорят... Короче, отвели колодки, отключили тормоза, договорились с местными властями и поехали. Стуку было! Окружность колеса нарушилась, вот оно и било по рельсам, трясло вагон... К чему я все это? А к тому, что, значит, вагону можно ехать без тормозов. Неудобно, но можно, особого риска нет, когда вагон среди пятнадцати или шестнадцати исправных идет. Другие и затормозят и разгонятся. А тот, который с ползуном, тоже бежит. Но хоть и бежит, а все ж таки потому только, что рядом вагоны с исправными тормозами. Вот и у меня, Сашок, в жизни этот самый ползун... Мне без людей крышка. Без тебя была бы крышка сегодня в лесу... Замерз бы к чертовой бабушке! Так до конечной станции и придется тащиться с ползуном. Как ты думаешь? Люди посмотрят, скажут: молодец старик, не сдается... Вот и на охоту с внуком ездит... А, Сашок? Чем не задание! Вот я и рад стараться. Задание будет «выплането»... Ты мне здорово помог сегодня, спасибо тебе, родной.

Он ерзает на сиденье, лезет за платком, сморкается. А тем временем кончается проселочная дорога, и Сашок, внимательно оглядевшись по сторонам, повертывает налево, на бурую от песка, широкую мерзлую полосу асфальтового шоссе, погруженного в сумеречную тень.

Кажется порой Румянцеву, что извечная вражда отцов и детей придумана сердитыми людьми, хотя и понимает, что дело это не такое простое. Наступают, наверное, в жизни людей периоды взаимных обвинений и упреков. Активизируются злобные силы, накапливаются в дряхлеющих костях стариков, которым уже не угнаться за молодежью. Степень греховности растет, грозит прорывом неистребимой энергии, которая требует выхода, готовясь разорвать тонкую оболочку человеческих отношений. Но разве не живем там, где начинали радоваться жизни! А стало быть, живем мы в любви ко всему живому, ко всему сущему на земле. Неужели так уж трудно дожить до полной растворенности в этой любви?

Но почему-то снится ему часто один и тот же сон, от которого он просыпается успокоенный и словно бы защищенный от грядущих бед, с чувством силы и уверенности в себе. Ему снится пистолет в руке, которого он никогда не держал, но который так хорошо ложится своей грозной тяжестью в руку, будто его вороненый металл был всегда естественным его продолжением.

Противоборствующие силы раздирают его душу, он теряется в догадках, не понимая, отчего так бывает, мрачнеет и замыкается в себе, не видя выхода, словно бы опять кто-то вытянул короткую спичку и в окружении оставаться опять ему, на этот раз одному со своей старостью и культей.

«О лейтенант, налейте нам!» – звучит тогда бравый мотивчик в уставшей его голове, и слышит он печатный шаг по чистому тротуару, видит блеск начищенных сапог и уходит, козыряя, в широкую улыбку ребячьей своей мечты. «О лейтенант!»

После охоты он слег с воспалением легких. Болезнь протекала тяжело, как это часто бывает у старых мужчин. Тело сухо горело, сознание затмевалось...

Над водой, черной и остылой, вдруг пролетали полчищами свирепые тучи, поднимая ветер. Колючий снег хлестал землю. И тогда казалось, что весь мир уносится в тартарары, в мрачную, всасывающую в себя все живое дыру. Но тучи уносились, вода, успев раскачаться, утихала – наступал штиль... Черная вода среди белых берегов, а на воде сотни застигнутых бурей уток... Но подоспевала новая туча со снежным зарядом... И снова черная вода, пугающе тихая, как омут величиной с море.

Он впервые со времен войны попал в больницу, а когда его привез домой внук, он улегся на своей постели с прохладной простыней, под прохладным пододеяльником, положил голову на привычную высокую подушку и умиротворенно улыбнулся. Он похудел, но был очень доволен, что дома.

Добрая его Верочка, страдающая от гипертонии, тяжелая и слабая женщина, которая в последние годы мало двигалась и за которой все время присматривал, ухаживал Александр Васильевич, или Алик, как она его называла, теперь оживилась и словно бы довольна была, что Алик слаб и нуждается наконец в ее помощи.

А вместе с ней и старшая сестра Александра Васильевича тоже словно бы вдохновилась болезнью брата, раскрыла душу для милосердия, для доброго, бескорыстного труда. Она была совсем плоха, и брат опасался за ее жизнь.

Теперь же ее было не узнать. Она даже бранила Верочку, говоря ей с ворчливым добродушием в голосе, каламбуря и подшучивая над ней:

– Ты хоть и ленива, Вера, но вареники-то делаешь?

– Нет, он ленивые не ест, – отвечала Верочка. – Не любит. Я люблю, а он нет.

– А творожники?

– Творожники ест.

– Вот и сделай ему творожников! А я тоже люблю ленивые...

«Верочка задумывалась, оплывшие ее глазки серебрились озабоченной слезой, она напряженно вспоминала что-то и никак не могла вспомнить.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.