Коловерть

Вздохнула:

– А как-же, Миша, наши? На случай, может придуть они?

– Я, мамаша, как офицер и верный сын Тихого Дона, не должен ни с какими родственными связями считаться. Хоть отец, хоть брат родной - все равно предам суду. .

– Сыночек... Мишенька... А я-то как же? Всех вас одной грудью кормила, всех одинаково жалко.

– Без всяких жалостей... – глазами повел строго на сынишку Игнатова:

– А этого щенка возьмите от стола, а то я ему, коммунячьему выродку, голову отверну! – Ишь, смотрит каким волчонком... Выростет, гаденыш, тоже большевиком будет, как отец...

IX

На огороде возле Дона полой водой и набухающими почками тополей пахнет. Волны гребенчатые укачивают диких казарок, плетни огорода лижут, обсасывают.

Садила картофель Пахомычева старуха, двигалась промеж лунок натужисто. Нагнется, и кровь полыхнет в голову, закружит ее тошно. Постоит и сядет. Молча глядит на черные жилы, спутавшиеся на руках узлом замысловатым. Губами ввалившимися шамшит беззвучно.

За плетнем Игнатов сынишка в песке играется.

– Бабуня!

– Аюшки, внучек.

– Поглянь-ка, бабуня, чево вода принесла.

– Чего-ж она принесла, родимый? Встала старая, лопатку неспеша воткнула, дверцами скрипнула. На отмели ногами к земле, лошадь дохлая лоснится от воды, наискось живот лопнул, а ветерком вонь падальную наносит.

Подошла.

Шею лошадиную мертвые руки человека обняли неотрывно, на левой повод уздечки замотан крепко, назад голова запрокинута и волосы на глаза свисли. Глядела, не моргая, как губы, рыбой изъеденные, смеялись, ощеряя мертвый оскал зубов, и упала...

– Гри-ша! Сы-но-о-чек! Сы-но-о-чек!..

X

Дорога обугленная. Конвойные верхами и их двое. Подошвы в ранах гнойных, в одном белье, покоробленном от крови. По хуторам, по улицам, унизанным людьми, под перекрестными побоями. На другие сутки вечером – хутор родной. Дон и синеющая грядуха меловых гор, словно скученная отара овец. Нагнулся Пахомыч, и клок зеленой пшеницы выдернул, губами задвигал трудно.

– Угадываешь, Игнат... Наша земля... с Гришей пахали...