Хлеб и космос

Мало-помалу отец поправился – на парном молоке, на хлебе, на целебном отваре, потихоньку стал ходить и хлопотать по хозяйству.

Хорошо, во всей последовательности помню, как отец учил и научил меня запрягать лошадь.

Лошади! Крестьянская опора и мальчишеская радость! Я повторял их клички, как имена товарищей моих: Ветерок, Серко, Калижанка...

Большие мальчишки посадили меня, семилетнего, на Ветерка, и оттуда, с лошадиной спины, мир увиделся далеко-далеко: поле, стога на лугу, речка, лес.

Я рот открыл от изумления: до чего далеко видно!

Простор-то какой!

Ветерок – недаром же у него такое быстрое и легкое имя! – понес меня, и ручонками я изо всех сил вцепился в гриву. Ветер свистел в ушах, из глаз высекал слезы. Перед поскотиной была широченная канава. Не раздумывая, Ветерок перемахнул через нее. А я перелетел через его голову и кубарем покатился по траве.

Очнулся я оттого, что Ветерок стоял надо мной, щекотал лицо горячим дыханием и как бы спрашивал. «Живой?»

Я потрогал голову, встал, ощупал ноги, ребра, руки и ответил:

– Вроде живой...

Так мы подружились с конем.

После я много раз, что называется, с ветерком катался на Ветерке, и временами мне казалось, что несет меня не конь, а большая рыжая птица, и не по лугам, а по воздуху.

Справедливости ради скажу, что кататься так приходилось нечасто. Мальчишками лет с восьми мы работали в колхозе: возили навоз на поля, и, хотя работа эта тяжелая, мы делали ее весело, потому что знали: больше положишь навоза – больше возьмешь хлеба.

Знали мы это не понаслышке, не с чужих слов, а знали всей жизнью своей, как трудно дается батюшко-хлеб, вкуснее и слаще которого нет ничего на свете.

Мальчишкой я возил сено на волокуше... Волокуша – это древнее изобретение: две молоденькие березы с кроной, с ветвями скрепляются поперечиной, на них наваливается сено или трава, и лошадь волочет волокушу по лугам-кочкарникам, по сырым местам, куда тебе надо. Телега застрянет, а волокуша проедет.

Вы сами понимаете, что волокуша была не от хорошей жизни, а от бедности. что сейчас она отошла в безвозвратное прошлое. Но что делать, если другой «техники» для вывозки сена с сырых мест в те горькие годы в нашем колхозе не было? Кроме того, все подробности труда на земле мне представляются значительными, достойными памяти людской; прошлое обладает удивительной способностью, про которую прекрасно сказал Пушкин: «Что пройдет, то будет мило»...

Гоняли мы коней в ночное.

Это не столько работа, представлялось нам, сколько отдых и тайны. Кони ночью щиплют траву, а мы у костра печем картошку и прислушиваемся к ночным звукам. Помню, на наш костер пришли двое городских, муж и жена, поели они печеной картошки, похвалили:

– В ресторане такой нет.

Что такое ресторан, я не знал. Хотел спросить, да постеснялся. Небо было светлое. Заря с зарей сходились. Видны были кони, и городские спросили про них: