А сейчас, в самом конце октября, он лежал под одеялом и шинелью в темной пустой казарме и не мог заснуть, потому что несколько часов назад получил письмо от человека, которого ни разу в жизни не видел. А с Наташей случилось несчастье, и надо ехать туда.

И тут мысль его вдруг соскользнула, понеслась в сторону. Толик зачем-то вспомнил, что Лена – ему рассказывала об этом Наташа – безнадежно некрасива, всю жизнь одинока и никогда у нее никого не было, кроме Наташи, которой она заменила мать, когда та уехала, потом, когда Наташа выросла, сгинула куда-то, поняв, что взрослую Наташу ее заботы лишь тяготят, а потом, словно по команде, объявилась снова, стоило Наташе остаться одной с Олей на руках. Конечно, она теперь с ума сходит от горя. «Попроситесь у своих командиров!» – с невольной усмешкой вспомнил он. Что он, в школе или детском саду? А как он объяснит, кто Наташа ему? Это вообще можно объяснить?

Толик вдруг заметил, что лежит плотно, напряженно скорчившись, втянув голову в плечи, как провинившийся ребенок, ожидающий подзатыльника. Он повел шеей, а мысли уже неудержимо неслись в его голове. Попробуй объяснить это Агееву! Это Прядко поверил ему тогда, когда он отбивался от должности старшины, а капитан Агеев не поверил ничему, потому что догадался, где правда. И с тех пор отношения у них испортились напрочь.

Но даже если бы Ерохин и Прядко были сейчас в части и он мог бы «попроситься», что тогда? Зачем он там нужен? Что это даст? Кто тут что может нормально, разумно объяснить? И почему все уперлось именно в него? В конце концов у нее есть мать, есть муж, с которым она до сих пор не развелась, есть где-то и отец... Да наверняка есть и еще кто-нибудь, она не Лена, на одиночество никогда не жаловалась, желающих побыть рядом с ней всегда достаточно, это он знает точно.

Толик лег на спину – кровать жалобно заскрипела под ним – и поправил сползшую шинель. Получается, теперь он должен расплатиться за то, что ему было хорошо с Наташей. Но ведь ей тоже было не так уж плохо с ним – он же видел. Ей это даже было нужно – все-таки он сумел сообразить это. Зачем?! Да хотя бы затем, чтобы как-то забыть мужа – она же сама сказала ему, что до сих пор испытывает что-то, когда видит его. Что-то! Вполне ясно, что именно. А уж сам-то он как-нибудь перебился бы и без Наташи, нашлись бы боевые подруги, вон их сколько вокруг, только свистни...

Ну, было, было им хорошо! Обоим! Но почему теперь, когда все позади и давно, от него требуют сломать все планы, послать к черту надежды, в которые столько вложено? И все это именно теперь, когда у него есть шанс сыграть наверняка. Ведь сразу после дембеля с рекомендацией от части он точно поступит на подготовительное отделение, проучится там до лета и наверняка поступит. А если он поедет к Наташе – все пропало. Она может болеть долго, а у него такого шанса уже не будет...

Да неужели каждый мало-мальски знакомый человек – это обязательно долг и обязанности!? В мире каждую секунду страдают и умирают люди, и в то же самое время другие рядом веселы и счастливы. Потому что по-другому нельзя жить! Конечно, есть люди, которым он должен идти на помощь, не раздумывая, но должны же быть и какие-то разумные границы. Жаль только, их нельзя затвердить наизусть, как таблицу умножения в школе или уставы в армии. Чтобы не мучить себя каждый раз.

А уж если совсем начистоту, разве, когда человеку некому помочь, виноват в этом не он сам, а прохожий на улице?

И опять же, если по правде, то возможны были между ним и Наташей только эти ни к чему не обязывающие дни отпуска. Даже вся их переписка была бессмысленной. У них с Наташей общего – ничего. Это только такая, как Лена, может считать, что у них безумная любовь...

И тут в его памяти вспыхнули слова: Наташа называла в бреду его имя... Именно его... Но как-то сразу и просто он рассудил, что бред он и есть бред, а к тому же Лена сама написала, что не расслышала точно – могло быть имя мужа или еще кого-нибудь...

В самом углу казармы кто-то вдруг принялся стонать длинно, жалостно. Невыносимо. Толик приподнялся и узнал Лазурко.

– Дневальный! – злобно крикнул он. – А ну-ка, успокой почтаря. Ревет, как... – он выругался. – Попробуй тут засни.

Дневальный, посмеиваясь, растолкал Лазурко. Тот всхлипнул, вскинулся с безумно раскрытыми глазами, потом повалился лицом в подушку и затих.

Толик с удовольствием потянулся и вдруг заметил, что мышцы его чуть вздрагивают от пережитого напряжения, словно Наташа только-только отняла от них свою легкую руку.

Все еще спали, когда дневальный осторожно разбудил его. Толик неторопливо оделся и вышел из казармы. Темнота еще только пыталась блекнуть и расползаться, но фонари уже не горели. За ночь сильно потеплело, воздух стал сырым и тяжелым, пахло мокрой землей, подгнившими листьями.

Он вышел за ворота части на дорогу, круто поднимавшуюся между двумя дубовыми рощами и упиравшуюся через километр в шоссе, потянулся, зевая, и побежал, сначала даже не вынув рук из карманов.

В рощах глухо шелестели неопадающие всю зиму темные, бессочные, как бумага, листья.

Добравшись до шоссе, он свернул направо и вместе с редкими машинами устремился дальше. Он бежал, высоко подняв голову. По шоссе он добежит до поворота, к расположенному рядом с их частью понтонному батальону, там свернет и выскочит прямо к учебному корпусу. Как обычно. Все рассчитано.

Как всегда, во время бега он смотрел только в правую сторону и замечал лишь одни и те же предметы, по которым умел точно определять, сколько еще бежать и когда надо прибавить. Он привычно искал их глазами и замечал издалека.

А слева тянулось бесконечное поле. Там ничего не было. Оттуда должно было взойти солнце.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.