Суарес покачал головой.

– Жаль. Чувство товарищества, которому вы остаетесь верны, делает вам честь, но жертва эта, прямо скажем, бесполезна. Мы знаем все и, в частности, знаем о существовании курсов здесь, среди заключенных. Руководят ими агитаторы, профессиональные революционеры, те, что и на свободе вбивали другим в головы блажь, толкали честных граждан на кривую дорожку, как это они сделали с вами. Думаете, они способны испытывать по отношению к кому-нибудь чувство товарищества? Люди эти не стоят того, чтобы вы жертвовали чем-либо ради них, вы, интеллигентный человек, учитель. Не раздумывая ни секунды, они бросили бы вас на произвол судьбы, если бы сами могли выйти на свободу.

Ортис все еще, прищурившись, смотрел на свет, вслушивался в голос, хватавший за душу. Помедлив, он встал:

– Могу я идти, господин сержант?

– Как хотите. Но подумайте о том, что я вам сказал. Это единственная возможность получить свободу.

Ортис закрыл за собой дверь.

Он не сказал «нет», удовлетворенно подумал Суарес, сержант чилийской полиции. Завтра с утра надо будет снова закинуть крючок. Что ни говори, в этой дыре единственное развлечение – ловля рыбы и охота за человеческими душами.

Заключенный Диего Ортис, числившийся в лагерных списках под номером, немного не достигавшим цифры «1200», человек, которого где-то ожидала молодая жена, который половину своей семейной жизни провел в лагере и через несколько недель должен был стать отцом ребенка, того, что возможно, никогда не увидит, шел по прямой, круто поднимавшейся в гору главной улице Писагуа. В полутьме расплывались очертания старых, полуразрушенных домов и новых, наспех сооруженных бараков, битком набитых заключенными. Позади шумело море, это лживое море, днем и ночью подставлявшее свою то синюю, то черную спину, как будто выражавшее готовность унести отсюда любого так далеко, как он захочет, и все же остававшееся тюремщиком.

Идя к своей квартире, находившейся на окраине городка, Диего Ортис думал о Еве-Марии и ее письме. «Теперь тебя наверняка освободят, – писала она, – люди не могут быть такими плохими». И еще он думал о том, что говорил только что сержант.

Все казалось так легко, когда он вступал в партию! Широкая дорога прямо вела к справедливому, разумному обществу.

А теперь было так трудно, так невероятно трудно. Из-за стены дома, мимо которого он проходил, донеслись приглушенные голоса. «Платные агитаторы», как говорит сержант, люди, профессия которых – сеять недовольство. И такие якобы вынуждают его торчать в лагере, ни на миг не задумываясь об этом, не чувствуя за собой вины, мечтая лишь о том, чтобы выйти на свободу самим. Нет, это была неправда, тысячу раз неправда! В партии он состоял еще совсем недолго, но имел немало случаев убедиться в этом.

Когда Диего вошел в хижину, человек, сидевший за колченогим столом в центре комнаты, поднял голову. Слабая электрическая лампочка без абажура, свисавшая с потолка, отбрасывала глубокие тени на его исхудавшее лицо. Хосе Аревало уже целый год находился в лагере и по удрученному виду товарища понял все. Ортис молча опустился на свои нары.

– Не стоило тебе туда ходить, – спокойно, без упрека проговорил Хосе. – Только унижаешься напрасно. Либо мы выйдем на свободу все, либо никто.

Ортис молчал, не отрывая взгляда от потолка, Хосе легко рассуждать, а вот побыл бы в его шкуре, заговорил бы иначе.

– Я захватил твой ужин, – сказал Хосе. – Повар не заметил, что я дважды подходил к нему. А может быть, и не хотел замечать. – Он поставил жестяную миску рядом с нарами Ортиса. Но тот только отрицательно качнул головой. – Слушай, тебе необходимо поесть.

Хосе вернулся к столу. При ходьбе он припадал на одну ногу.

Этот учитель причинял ему немало забот. Слишком тяжелым испытанием для него был лагерь. И может быть, не столько лагерь, сколько неизвестность, сознание того, что заключен он сюда на неопределенное время и кто знает, выйдет ли вообще на свободу.

Хосе выключил свет. Помочь он был не в состоянии. Еще год назад нашел бы слова утешения и надежды, которые помогали многим, придавали им мужество, силу, энергию, вызывавшие волю к жизни... Теперь же... Порой ему казалось, что силы и уверенность вытекли из него, как нефть из бочки, давшей течь, опустевшей и ставшей никому не нужной.

В темноте Ортис взял миску и медленно выхлебал ее содержимое. Бобы, каждый день бобы, горсть в полдень, горсть вечером, а по утрам черная тепловатая водица, именуемая здесь кофе. И это для взрослого, здорового мужчины! Ортис стиснул зубы. Нет, не по нему такая жизнь. Лучше поголодать некоторое время, чтобы умереть, подохнуть, остаться забытым, закопанным в песок, как это было со многими в Писагуа. Ортис откинулся на нары. В потолке зияла большая дыра, часть крыши провалилась. Над всем миром распростерлось это небо, над всем миром сияли звезды, чистые, ясные, недосягаемые.

Хосе слышал бряканье ложки 6 миску и затем неровное дыхание товарища. Он тоже лежал на нарах и не мог заснуть. Правая нога горела огнем.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.