Давно и преданно любя Лескова, ревнуя к славе тех, кто больше его признан и читаем, я силился понять меру и характер известности этого удивительного, ни с кем не сравнимого русского писателя. Лесков?.. Ну, как же, кто не знает Лескова! Но копни чуть глубже, и ты убедишься, что на слуху у людей или просто имя классика – не из первых – русской литературы, или три-четыре его произведения: «Очарованный странник», «Леди Макбет Мценского уезда», «Левша», – иногда этот список обогащается «Тупейным художником» или «Железной волей». Но «Очарованного странника» знают больше по театру «Ромэн», где инсценировка И. Штока около четырех десятков лет не сходит с подмостков, «Леди Макбет Мценского уезда» – по знаменитой опере Дмитрия Шостаковича «Екатерина Измайлова», запечатленной и на кинопленке, сказ о Левше – опять же по сценическим воплощениям и прелестному мультфильму, а «Железную волю» и «Тупейного художника» часто читают по радио.

Конечно, среди отечественных книгочеев найдутся и такие, что читали и перечитывали с наслаждением как названные вещи, так и другие шедевры Лескова, скажем, «Соборян», «Старые годы в селе Плодомасове», «На краю света», «Воительницу», «Несмертельного Голована», «Воровской час», «Мелочи архиерейской жизни». Но это народ особый – любители и знатоки литературы, а я имею в виду рядовых квалифицированных читателей. Для них названия подавляющего большинства произведений Лескова – звук пустой. И в библиотеках мне говорили с грустью, что спрос на Лескова совсем невелик и лишь немногим превышает спрос на почти – и несправедливо – забытых Григоровича, Писемского, Глеба Успенского, Эртеля.

О, великая, изобильная, неприметливая и расточительная от богатств своих безмерных Русь! Ведь каждый из названных писателей в литературе любой другой страны явился бы предметом поклонения, всенародного культа. И дом, где он увидел свет, и любое приютившее его жилье, и школа, где он учился, стали бы местом паломничества, а у подножия памятника, возведенного благодарным потомством, не переводились бы свежие цветы и венки из бессмертников. Но «наплевать на бронзы многопудье», лучший памятник писателю – его творения. И тут с Николаем Семеновичем Лесковым дело обстоит весьма не просто. Предположим, что какой-нибудь любознательный и доверчивый читатель, поверив моим заклятиям, кинется в библиотеку и, проглядев дореволюционное марксовское, наиболее объемистое, собрание сочинений Лескова (поразительно, что полного собрания этого выдающегося писателя не было издано ни до, ни после революции), остановит свой выбор на самых больших романах: «Некуда», «Обойденные», «На ножах», – уж коли знакомиться с неизвестным автором, то по-крупному!..

Первый из названных романов смутит нашего доверчивого читателя причудливой смесью хорошего и дурного. Его наверняка

привлекут главные герои Лиза Бахарева и романтический Райнер, тронет своей чистотой студент Помада, но, без сомнения, покоробит от фельетонных «углекислых фей с Чистых прудов», в чьих едко сатирических образах отчетливо сквозит недоброжелательство чисто житейского, а не художественного замеса, огорчат резкая неровность стиля, многословие, разболтанность формы. От второго же романа пахнет литературой весьма невысокого пошиба, а после третьего – «На ножах» – наш впечатлительный читатель, пожалуй, что и навсегда закроет Лескова, оскорбленный той уродливой карикатурой на передовых людей и передовые идеи семидесятых годов, какую являет собой этот толстый, небрежно и грубо, второпях написанный роман. Впрочем, не исключено, что он ощутит смущенным сердцем подспудную, незаурядную силу желчно-раздраженного автора, ну, хотя бы в пронзительно-трогательном образе нигилистки «древлего благочестия» Ванскок.

Лесков и сам стыдился этого крайне неудачного и злобного романа, жалел, что написал его, да ведь из песни слова не выкинешь, и он включил «На ножах» в свое первое и единственное собрание сочинений, тем самым признав свою ответственность за содеянное.

Но представим себе, что нашему воображаемому читателю повезло: он не польстился на толстенные романы, а раскрыл, скажем, «Запечатленного ангела», или «Левшу», или «Очарованного странника» – шедевры зрелого Лескова. Я вовсе не убежден, что он дочитает эти небольшие вещи до конца. Его может отпугнуть и непривычная, вычурная форма сказа – русский классический рассказ тяготеет к объективному способу изображения – и цветистая странность речевой манеры, обилие незнакомых, порой непонятных словечек, то ли истинно народных, то ли, что куда вероятнее, придуманных игристым воображением автора (Лесков и в самом деле был неутомимым изобретателем слов, зачастую пародирующим народное словотворчество, что одновременно восхищало и раздражало таких его современников, как Достоевский и Лев Толстой). Непривычно, трудно читать, спотыкаешься чуть ли не на каждой фразе, то и дело в комментарии заглядываешь, а ведь жизнь так коротка, и до чего же обильную информацию можно получить за время, потраченное на лесковский рассказ, с голубого экрана телевизора! Да, все это, несомненно, так, но если читатель сумеет побороть внутреннюю суету, сосредоточиться в душевной тишине и по глотку осушит пряный кубок лесковской прозы, он откроет для себя целый мир невиданной красоты, неповторимых образов, сверкающей фантазии, расписной, причудливый мир, где русский дух, безмерный и в радости и в печали, где Русью пахнет – и сладко, и горько, и нежно, и дымно, таккрепко, забористо пахнет, как ни у одного другого писателя нашей земли, разве что у мятежного протопопа Аввакума.

Да, непросто все с Лесковым, не знаешь даже, с какой стороны подступиться к этому уникальному в своей противоречивости и неухватности явлению великой русской литературы. Столько всего в нем сплелось, скрутилось, смешалось, казалось бы, вовсе не соединимого в одной личности. Столько загадок назагадал о себе этот реакционер, нарисовавший нежнейший образ гарибальдийца Артура Бенни, ненавистник нигилизма, создавший Лизу Бахареву, Помаду и Ванскок и боровшийся, по его собственным словам, лишь с теми, кто принизил чистый тип Базарова, этот певец божедомов, апологет русского православия, издевавшийся над официальной церковью и ее архиереями, последователь Льва Толстого, высмеявший и толстовцев и толстовство, этот пловец, умевший плыть только против течения, не поладивший ни с кем из современников и никем не понятый до конца, этот насмешник и зловредник, постигший, как никто другой, духовную силу и красоту русского человека, за что и был вознесен . посмертно другим великим народолюбом – Горьким...

На известном портрете В. Серова Лесков стар, желт, изможден, болен. Только темные, ночные глаза – «по зигзице в зенице» – мечут раскаленные молнии крутохвата-буреносца. Он тяжело умирал: с дикими болями в сердце, с мучительными удушьями, но перед исходом закончил «Заячий ремиз», комическую и горестную историю Оноприя Перегуда из Перегудов, заурядного обывателя, загнанного неотвязным страхом перед российской действительностью в желтый дом, где он, защищенный тихим безумием, толстыми стенами и решетками на окнах, умиротворенно вяжет шерстяные чулки для своих братьев-умалишенных.

А на фотографиях, обычно сопровождающих издания Лескова с дореволюционных до наших дней, он взят в поре жизненного расцвета: соколья грудь, крутые плечи, тяжелая, красивая голова на сильной, короткой шее и пламень в темном, опасном, как у васнецовского Ивана IV, взоре. Это сходство с Грозным – не в чертах и уж подавно не в стати, а в выражении – подмечали многие современники Лескова. Он тяжело жил, в вечном противоборстве со всеми и вся: с родными и близкими, даже с собственным прекрасным, умным сыном, с передовыми людьми своего времени и реакционными властями, с бога не приемлющими и церковниками, с правыми и левыми, с писателями и критиками, издателями и даже безмерно любимым Львом Толстым, чью веру исповедовал, а в «Зимнем дне», одном из последних своих рассказов, так ударил по толстовцам и самому учению великого ересиарха, что Софья Андреевна отказала ему от дома.

Поистине нет более сложной и противоречивой фигуры в русской литературе, нежели Николай Семенович Лесков! Когда-то он просто и мудро сказал, что писатель должен «всегда быть около крупных вопросов», и сам неизменно следовал этому правилу. Но, оказывается, мало быть около крупных вопросов, чтобы «привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов», заслужить добрую славу у современников и чистую, благодарную память в потомстве, важно еще, с какой стороны ты к этим вопросам подходишь, как берешься за них и как решаешь.

Есть еще одно, крайне существенное для писательской судьбы правило, которое нарушил начинающий литератор Лесков и потом всю жизнь каялся: береги честь смолоду. А он не уберег, да еще как не уберег!.. И за вопросы – первостепенные, животрепещущие, больные – брался отважно, хватко да зачастую не с того конца. Но прежде о том поистине роковом обстоятельстве, что случилось в пору журналистской молодости Лескова и отбросило черную тень на всю его последующую литературную жизнь, исковеркав образ писателя в глазах современников, особенно в глазах передовых людей русского общества.

Дело было в 1862 году. Петербургским майским днем запылали Апраксин и Щукин дворы. Огонь и до того частенько посещал русскую столицу, и в народе забродили темные слушки, что то не божий гнев или людская неосмотрительность, а сознательный злой умысел шайки поджигателей. О поджигателях толковали разно, но все сильнее овладевало смятенными умами гостинодворское мнение, что виной тому студенты да всякого рода бунтари против законной власти. Есть все основания утверждать, что и сами пожары и порожденные ими слухи имели один источник – полицию. Это была крепко задуманная и с размахом осуществленная провокация, которой правительство решило ответить на студенческие волнения и знаменитую прокламацию «Молодая Россия», выражающую уверенность, что России «вышло на долю первой осуществить великое дело социализма».

Трещало и билось пламя, пожирая лавки со всеми товарами, захватывая соседние дома и строения, жаркие отсветы плясали на искаженных ужасом и злобой лицах обывателей, и вместе с чадным, смрадным дурманом укоренялось в душах услужливо и к месту подсказанное: студенты подожгли, от них вся смута и непорядки на Руси. И горячая от пожарного огня толпа кинулась бить студентов. В этот мрачнейший час русской жизни раздался молодой, но уже самоуверенный басок начинающего – и весьма счастливо – сотрудника «Северной пчелы» Лескова, пусть непредумышленно, но все же намекнувшего на связь пожаров с прокламацией. Мало того, Лесков в пренеприятнейшей манере сверхлояльного гражданина призывал петербургское начальство, сиречь полицию, к решительным действиям.

Будем справедливы, многие прославленные современники Лескова (Тютчев, Тургенев, Анненков и другие) допускали причастность левых сил к пожарам, но они делились своими тревожными мыслями в письмах, в домашних беседах, понизив голос, никому не вспало на ум выступить с ужасным и недоказуемым обвинением в печати. От подобного опрометчивого, мягко говоря, поступка они были защищены не только политическим тактом, но просто душевной воспитанностью, чего вовсе был лишен Лесков.

Размашисто подписывая пожарную корреспонденцию, Лесков никак не думал, что подписывает смертный приговор себе. Пусть «смертный» и чересчур сильно сказано, но то, что он сам перешиб хребет своей литературной карьере, несомненно, и срастается перелом, ох, как не скоро! Не годы, а десятилетия уйдут на это.

От Лескова брезгливо отвернулись не только передовые люди, но и все, кому была присуща политическая и житейская опрятность. Достаточно сказать, что лишь «Современная летопись» всеми презираемого Каткова позволила себе высказаться о пожарах в духе злосчастной «Северной пчелы». Сам Герцен ударил в «Колокол», обвинив Лескова в науськивании полиции и толпы на студентов. А лондонский изгнанник был совестью передовой России.

Сколько бы потом ни оправдывался Лесков и письменно и устно, какие бы доводы ни приводил в доказательство того, что его ложно поняли, – а уж он ли не преуспевал во всякого рода софистике! – от вины своей ему было не уйти.

Трагический пассаж случился с Лесковым не случайно. С младых ногтей до седых волос, до самой гробовой доски крутой человек безоглядно спешил предать бумаге, а с тем и широкой гласности любую мелькнувшую у него мысль, любое забравшее его чувство; выше упоминалось, что в исходе дней подобным импульсивным поступком он оттолкнул от себя Льва Толстого. Я не знаю другого писателя, столь одержимого потребностью мгновенного литературного самовыражения. И на «пожарной» заре своей писательской юности Лесков провалился закономерно. Все его последующее литературное поведение – захлеб «отомщевательных» романов – усугубило в глазах общественного мнения его вину. Дошло до того, что тогдашний властитель дум Писарев сделал в печати заявление: ни один уважающий себя русский литератор не допустит появления своего имени рядом с именем господина Стебницкого (неуклюжий псевдоним молодого Лескова). Но чтоб до конца понять неизбежность его провала, надо разобраться, из какого материала строилась необыкновенная, во всем чрезмерная личность Николая Семеновича Лескова.

Его породила урожайная на первоклассные таланты орловская земля. Будущий писатель увидел свет в 1831 году, в семье небогатой, незнатной и нечиновной. Две горячие крови слились, чтобы подарить миру это грозное чудо. Отец писателя Семен Дмитриевич, попович, сызмала предназначенный к рясе, как положено в сельском духовенстве, восстал против векового порядка и отказался от духовного сана. За что был изгнан суровым родителем (тип могучего русского человека, которому не то что развернуться, а повернуться негде) «без куска хлеба за пазухой халата». Перепробовав ряд служб в Петербурге и на Кавказе (здесь он подвизался в управлении питейными сборами), Семен Дмитриевич уволился из казенной палаты, вернулся на родную Орловщину, где вскоре и женился на девице дворянского рода Марии Петровне Алферьевой.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.