И будем надеяться

Все взрослые согласились и сосредоточенно занялись едой. И чем дольше слушал Лешка звяканье вилок, тем неуютнее ему становилось, будто кто-то накрыл их всех невидимой тяжеленной подушкой, из-под которой невозможно услышать других людей и самому не докричаться. И почему-то становилось Лешке все холодней и холодней, будто подушка эта была набита не душной и жаркой ватой, а мелко наколотым льдом и снегом... Захотелось с громким криком схватить истекающий тонкой струйкой пара чайник и выплеснуть из него весь кипяток вверх. Но остался он сидеть на месте, потому что тетя Женя с протяжным вздохом уронила в тарелку вилку, встала и, с тоской оглядев всех, сказала:

— Ну... мне, наверное, пора. Пока доберусь...

Родители и дядя Саша стали ее уговаривать остаться еще. И обещали довезти до дома на такси. А мать, обняв подругу за талию, увела на кухню, шепча что-то на ухо.

— Что же ты, Александр? — возмущенно спросил отец, откинувшись на спинку стула и шлепнув пальцами по краю стола. — Так и будешь тянуть жилы? Бедная женщина к нему и так и эдак, а он только мычит, как теленок! Что с тобой? Ты же ведь какой-то... сущая деревяшка! Ни в какие ворота не лезет! Так-то жену родную и многолетнюю отвратить можно запросто, а Женя тебя сегодня первый раз увидела. Что она о тебе подумает?

Дядя Саша сидел, согнувшись на стуле, и не поднимал от пола глаз. Отцу он не отвечал, только вытирал машинально платком пот с лица.

— Да скажи что-нибудь! — напустился на него отец. — У меня от твоего молчания аж зубы заломило.

Дядя Саша выпрямился и с мольбой посмотрел на отца.

— Подожди, Коль... Не торопи... Если б ты знал, как страшно тяжело мне сейчас. — Лицо у него скривилось, будто он собрался плакать. — Верь не верь, а втюрился я в нее по уши... И теперь хоть с моста в реку!

— Так что ж ты кота за хвост тянешь?! — разозлился отец. — Скажи ей — и дело с концом! Мужик ты или не мужик?

Дядя Саша обреченно вздохнул и снова отер лицо платком.

— Сижу рядом... от счастья аж обомлел весь... а взглянуть на нее — страх замучил. Сказать вроде бы надо что-нибудь... эдакое... умное или смешное — черт-те знает какое, но надо!.. А язык как на мертвом якоре, в горло будто мачту вколотили. Ах, война-зараза! Что она, подлая, со мной сделала?! Ты-то молодец: еще до нее успел ожениться. А я... А мне... Мне бы самое время учиться девушек обхаживать, а я свои первые и последние слезы в Либаве отстонал... Так и не научился... А теперь уж и стыдно учиться! Да и не сумею — вышло мое время.

— Чему учиться-то?! — выкрикнул отец.

— Ну, это самое... ухаживать, слова там всякие красивые говорить... — неуверенно начал дядя Саша.

— Дурак ты, и больше ничего! — перебил его нетерпеливо отец. — Зачем же учиться правду-то говорить? Ты правду скажи! А красивые слова сами придут, когда ты пары свои немного сбросишь...

Дядя Саша долго молчал, вздыхая. Потом, откашлявшись, сказал:

— Я попробую, Коль... Да, я попробую.

Пробовал дядя Саша сказать правду или нет — Лешка так и не узнал: мать прогнала его с братом в другую комнату спать. Лешка изо всех сил прислушивался, но доносились до него только негромкие, невнятные речи, звон посуды да изредка робкий смех... Спал он или нет, только вдруг встрепенулся, услышав громкий и оживленный голос тети Жени, приглашавшей завтра всех к себе в гости, и настойчивый, твердый голос отца, заставлявшего дядю Сашу проводить дорогую гостью домой.

На следующий день Лешка проснулся как обычно, чтобы собираться в детский сад, но был удивлен глубокой сонной тишиной. Все крепко спали, только на кухне ходил из угла в угол дядя Саша, сосредоточенный и осунувшийся. Он пробовал курить папиросы отца, но сразу начинал кашлять. Сквозь этот кашель дядя Саша и сообщил Лешке, что сегодня воскресенье, и лучше ему не шуметь — пусть все поспят подольше, а то поздно легли... Воскресенью Лешка обрадовался очень: подкатило оно как нельзя кстати — теперь матери деваться будет некуда, и придется ей взять его с собой в гости к тете Жене.

В комнату Лешка не вернулся: знал за собой, что самостоятельная жизнь без шума ему хуже горькой редьки, — и остался на кухне за компанию с дядей Сашей, присевшим, ссутулясь, на широкой лавке, на которую мать обычно ставила корыто, когда купала братика или стирала. Лешке о многом хотелось расспросить дядю Сашу, но духу не хватило: слишком уж был у того, утонувшего в своих невеселых думах, недоступный вид, и чересчур тревожная стояла кругом тишина.

Но наконец из подвала сквозь щелястый пол пролезли звуки шагов, плеск воды и фырканье... А следом взвился пронзительный голос Дуськи-толстопятки, заоравшей частушки: