На кордоне Петра Рожковского, расположенном на берегу Иван-озера, я люблю бывать как раз посредине осени. По возможности стараюсь угадать тот момент, когда на озере если не в день моего приезда, то на следующее утро обязательно появятся первые забереги. И когда я осторожно ступаю ногой на лед, он звенит с призывной нежностью, будто стоит где-нибудь неподалеку зеленая елочка, увешанная гирляндами хрустальных игрушек. Ветер бережно трогает эти игрушки, и они звучат на разные голоса, словно кто-то невидимый выстукивает серебряным молоточком по хрупкому и прозрачному льду такую же хрупкую и прозрачную мелодию.

Строгий дом Петра, возвышающийся на берегу, открывается взору сразу, будто напоказ: вот, мол, каков я, любуйтесь! Правда, вначале, как говорил сам Петр, дом этот был как дом. Правильный дом. Ничего в нем примечательного, ни тем более замечательного и в помине не было. Лесник напрочь снес крышу, сделал небольшую надстройку, а в потолке дыру прорубив, вывел лестницу на второй этаж.

Кажется, что дом живет своей собственной жизнью. Живет спокойно и мудро, созерцая окнами-глазами окружающий его мир. И при виде вечернего зарева, отцветающего в его маленьких окнах, невольно испытываешь ощущение какой-то тайны.

Сейчас я как раз на подходе к дому лесника. Петр встречает меня на высоком крыльце. Я давно приметил, что Рожковский любит все высокое: и дом, и чтобы берег был высок в своей крутизне, теперь вот крыльцо, и сам Петр, широкий в кости, тоже очень высок. У него круглое приветливое лицо, густые, сросшиеся на переносице брови, внимательные и умные глаза излучают доброту, а мощная короткая шея всегда открыта – не сходится ворот рубахи.

Огромный, он как ручной медведь, притоптывает на месте, будто вытанцовывая какой-то танец, а в руках протянутых держит ковш. В ковше бражка, а в той бражке грудятся крупными дробинами разморенные в дрожжах и сахаре дикие яблочки.

– Испробуй, гость дорогой, – с улыбкой ласковой говорит Петр. Бражка хороша на вкус и душиста очень. Тянет от нее запахом белой кипени

зацветшей по весне яблони. Потом Петр распахивает широко дверь.

– Милости прошу в притул.

Дом, по странной своей прихоти, он зовет притулом. А мне это слово не особенно нравится. Притул – значит .притулиться, ссутулиться где-нибудь в углу. А Петр – парень здоровый и по сосновым половицам своего дома ходит размашисто и не сгибаясь.

Сегодня Даши, жены Петра, нет дома. Уехала в Хадакту – в село километров за двадцать от кордона – покупки делать. И поэтому за широким столом мы сидим вдвоем и до седьмого пота гоняем чаи. И беседа наша, вначале полушутливая, постепенно приобретает вид плавный и неторопливый.

С некоторых пор окружающий мир я учусь смотреть глазами Петра. Это полезно. Потому что многие, казалось бы, обыденные явления в природе Петр научил меня видеть по-новому, иначе, чем я привык. То, что раньше для меня было в тени, теперь оказалось высвеченным ярким светом человеческой индивидуальности.

До встречи с этим человеком я и не подозревал, как переплетаются в замысловатом кружеве жизни узоры добра и зла. Но попробуй силой разорви, распусти нитку зла без того, чтобы не распустилось все кружево!. Вечное единство и вечная борьба...

Так, значит, очень нужно, просто необходимо, чтобы узоры добра всегда были ярче. Или наше зрение было острее.

Об этом я думаю, вслушиваясь в речь Петра.

Потом мы выходим на улицу и долго, до самой темноты, гуляем по берегу озера. Ходим мы всегда в одном направлении – по восточной стороне, однако ни разу не ступив на берег южный. Будто там граница пролегла, либо зона отчуждения, или место трижды проклятое.

В той стороне, если идти неторопливо, можно минут через пятнадцать на дом набрести. Раньше он принадлежал смотрителю линейной связи Василькову. Теперь дом этот пустует. За год, что прошел с той поры, как спешно и неожиданно покинул его хозяин, двор порос бурьяном, а углы дома искусно оплели тенетами коварные лесные пауки.

Дом, такой широкий, занимавший, очевидно, площадь совсем немалую, будто пригнулся, как хищный зверь в густых сумерках, приготовившись к стремительному прыжку.

Я знал Василькова, этого крепкого двадцатисемилетнего парня с короткой прической и насмешливыми, нагловатыми глазами. Ходил он всегда подавшись вперед, и оттого спина его казалась слегка сутулой.

Наверное, каждый дом хранит в себе черты прежнего хозяина, пока в него не заедет новый. Я искал такое сходство и, как это ни покажется странным, находил его. Таилось в крепком пятистенке что-то от обличья Василькова, от поступи его сторожкой, от чуткой настороженности и характерной только для него позы – стоять на широко расставленных ногах, чуть согнув их в коленях.

Но не от злой памяти той стороной не ходил Петр. А надо так лонимать его душевное состояние, что, боль, в самом сердце гнездившаяся, не совсем успокоилась, и, может, чтобы напрочь забыть то, что здесь произошло, потребуется не год и даже не два, а много-много лет. Но такое, впрочем, не забывается...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.