Двоеуозера

Тогда Васильков не успел ударить последнюю, самую крупную ондатру. Пушистый комок озерного горя слабо противился сжимавшей его руке.

Наверное, только гнев рождает в человеке силу, нечеловеческую. Рожковскому казалось, что он сможет завязать Василькова двойным морским узлом. Но он не стал этого делать, а зазвездил в лоб кулаком – так глушат быка на бойне, чтобы сразу слетел он с копыт долой, прямо промеж глаз, видно, закатил. Потому что, рухнув на колени, Васильков долго тряс головой, приходя в себя...

Ондатра выпала из его рук и осталась лежать неподвижно. Рожковский поднял ее. Она уже сдохла. Лапки были совершенно твердыми. Как кость. Потом Петр подошел к саням. Зверьки были свалены огромной беспорядочной грудой. Он стал считать.

– Раз, – говорил Рожковский и осторожно клал ондатру у своих ног. – Два, три... десять, – считал лесник. А всего он насчитал девятнадцать.

Рожковский стоял и молча смотрел на эту беспорядочную груду и слышал, как тяжело вздыхает через прорубленную лунку маленькое озерко. Он выдернул из-за пояса нож и, швырнув его под ноги Василькову, с мрачной решимостью произнес:

– Ты их всех закопаешь, Васильков.

– Ты глуп, – ответил Васильков. – Зачем мне, да еще вдобавок собственными руками, добро закапывать в землю? Ведь это лее деньги. Причем дармовые!

С высокогорья подул ветер, он погнал впереди себя колючую поземку. Озеро больше не вздыхало. Стоявшая в проруби вода промерзла до дна, и озера не стало. Оно умерло.

– Ну вот, – сказал Рожковский, отступая в темноту, – и все... Оставаться здесь более ему было невмоготу. Дня через три после этих событий

Рожковского по делам вызвали в районное лесничество. Оттуда он зашел в госпромхоз, чтобы пополнить запасы пороха и дроби. В дверях неожиданно столкнулся с Васильковым. Тот при виде лесника отпрянул, но потом усмехнулся и, закинув пустой рюкзак за плечо, посвистывая, удалился своей осторожной, крадущейся походкой.

– Смотри, какая ондатра, – выбросив на прилавок шкурки, похвастался приемщик пушнины.

– И много у тебя таких? – поинтересовался Рожковский.

– Много. Двадцать штук. Только что перед тобой их сдал Васильков, – отвешивая на маленьких весах дробь Рожковскому, балабонил приемщик. – Я вот все удивляюсь, как это твоему соседу среди зимы удалось добыть сразу столько ондатры. Фартовый, знать, парень. И потом, все шкурки пошли по первому сорту. Без единого, можно сказать, повреждения...

Васильков был уже дома и распрягал лошадь, когда мимо промчался Рожковский.

– Эй, крикнул ему вслед Васильков, – сдал я этих крыс-то, мною убиенных! И деньги за них получил, – вытащил он из кармана ватных брюк разноцветную пачку. – Хочешь, – орал он, куражась, – могу одолжить!

Потом поднялся на крыльцо и долго стукал нога об ногу, сбивая с валенок снег.

– Как же, – бормотал Васильков, нашаривая в темноте дверную ручку, – дам я тебе денег, держи карман пошире.

...В стороне от тропы, на отстойнике скалы сердито рявкнул потревоженный гуран, а над самой кромкой леса, оглушительно хлопая крыльями, пролетел большой черный глухарь. Наплывшие одна за другой в несколько этажей тучи надежно спрятали в своих складках солнце. Полыхнувшая молния возвестила о начале грозы.

Ударил гром, и крупный дождь, надо полагать, последний в этом году, неистово замолотил по тропе, забарабанил по холодным, мореным камням и, скрутившись в толстые жгуты, резко захлестал по деревьям, отсекая с ветвей уже непрочную листву. В горах родился мощный поток воды, он не искал себе дороги, а низвергнувшись вниз, яростно прогрыз в размокшей земле узкое русло и устремился по нему к Иван-озеру.

Рожковский, прислонившись к блестящему стволу сосны, слабо засмеялся. Глаза его не увидят заката солнца по той причине, что небо затянуло тучами, а вовсе не оттого, что он умрет...