Двоеуозера

сбрасывая крупные дождевые капли, и лес наполнялся приглушенными шорохами.

И только у Петра такая погода вызывала чувство удовлетворения. Прикидывал, на сколько же дней небо затянуло тучами. Хороню бы до белых мух – До первого снега! Все бы меньше пожаров на его участке было.

Три дня кочевал от табора к табору Рожковский. Предупреждал на всякий пожарный случай, чтобы заготовщики осторожничали с огнем в ясную,: сухую погоду и не дай бог пал пустили по тайге. А шишкари – бичи бичами. Зубы скалят, морды немытые, несуразицу в ответ несут, и понятное дело, почему несут: по два месяца бирюками безвыходно в тайге живут, человеку новому рады, и не грех в таком случае зубы почистить, покалякать про житье-бытье, новости повыспрашивать. И Петр рад людям разговорчивым, спешит чай, что на цвет заварен чернее самой черной ночи, пошвыркать да пару шишек расшелудить.

Взобравшись на голец, Петр огляделся назад. Источенный ветрами и дождями, острый нос скалы уныло повис над ущельем. Ремень из кедрача опоясывает небольшую сопку. Где-то там бродят с колотами шишкари.

Молодой конь нервничает. Боясь сорвать копыта об острые камни, примеривается долго, а потом осторожно ступает.

Впереди на узкой тропе открывается небольшая ровная площадка. Но путь к ней преграждает валун. Рожковский низко-низко наклоняется, почти касаясь прядущего уха, и что-то нашептывает жеребчику, должно быть, очень ласковое и сердечное. Тот пятится, всхрапывая, приседает на задние ноги, и Петр слегка подергивает уздой, поощряя коня на решительные действия. Корпус напрягся, задрожал мускулами и сухожилиями. Тетива свистнула, и огненно-рыжая стрела вместе со всадником слетела с лука.

– Ты молодец, – сказал доверительно лесник и нагнулся, чтобы прикоснуться щекой к лошадиной морде. Он заглянул в огромный черный глаз жеребчика и увидел, как в самой его глубине плещется страх.

– Ведь все позади, дурень, – сказал Рожковский и хотел привстать в стременах, но жеребчик, испугавшись сорвавшегося сверху камня, шарахнулся в сторону, ветвь, нависшая над тропой, ударила в грудь, сбросив лесника на гранитные камни. Сознание в последний миг уловило, как по склону горы покатились камни: это уходил по тропе напуганный огненно-рыжий жеребчик. Сумрачный осенний лес огласила плачем сойка, и деревья тоже в ответ скорбно замахали своими лохматыми лапами, разнося по тайге горестную весть. Одетые в серые рубища, мокрые камни гранита поднимались к самой вершине гольца. Слетавший оттуда ветер врывался в ущелье и, угаснув там, беспомощно плескался в надежде найти выход.

Когда он открыл глаза, то по частой сетке распыленного тумана понял: уже утро.

Молодой жеребчик глуп и боязлив. В лучшем случае он выйдет на табор шишкарей, в худшем – падет, разорванный клыкастой стаей волков.

Петр попробовал встать, но потревоженная боль нахлынула тяжелой волной и придавила его к камням. Он закрыл глаза и лежал так долго, выжидая, когда, наконец, свирепствующая в теле боль спрячет свои когти, утихнув хотя бы ненадолго.

Ветер, как чабан, сгонявший разбежавшихся овец в отару, собрал все тучи воедино и теперь стремительно уводил их в сторону Иван-озера. Тучи цеплялись за кроны особенно высоких деревьев, и тогда они содрогались до самого основания, обильно смачивая дождевой водой каменистую тропу. Не поощряя проказы ветра, кедр сердито размахивал лохматой ладонью над головой Рожковского, отбрасывая в стороны крупные водяные капли. Но кедр тут же радостно залопотал, зашумел, как только послышался треск ломаемых сучьев.

Два дня назад Васильков у отца в Хадакте с трудом выклянчил лошадь и умотал в хребет за орехами. И хотя шишка была уже основательно пооббита, он все же сумел наколотить пару кулей, и теперь эти кули свешивались по бокам коня. Каменистая тропа часто делала крутые виражи, и лошадь, постоянно оступавшуюся, била крупная дрожь.

Мокрая ворона спланировала с высокой сосны и уселась на большой валун, с любопытством разглядывая Василькова.

Мир, подтверждая мудрость непреходящей истины, стал тесен и сократился до размеров узкой, усеянной камнями тропы, четко выделив на ней лежащее вывороченным черным пластом тело.

«Это Рожковский», – подумал Васильков, и мысли его, опередив ноги, суматошно запрыгали по тропе. Глаза жадно ощупали лесника и, возликовав, вспыхнули сухим огнем.

Сидящая на камне ворона понимающе каркнула. Злобный комок взъерошенных черных перьев взлетел и вцепился когтями в толстый сук высокой сосны.

Хмельной радостью бродила сила в теле Василькова от сознания превосходства над физической немощью Рожковского. Он поднялся чуть выше по тропе и остановился на камнях у изголовья лесника.

На самой вершине гольца потешался упругий ветер. Он резкими ударами сбивал с места небольшие камни, и те, рухнув вниз, влекли за собой еще кучу такой же мелюзги, а достигнув дна узкого ущелья, выбивали кастаньетную дробь.

Небо пока было еще в раздумье, чем лучше потерзать землю: избичевать ее хлесткими струями воды или же исколотить крупным градом. Василькову не хотелось быть выполосканным под-холодным ливнем и тем более угодить под обстрел ледяного града.