Дороги, кроме неба, нет

Сопка смотрела неопределенно. Уж больно подходящее время было для южаков!

- Смотри у меня! - сказал Меркулов, и сопка поплыла у него в зрачках. Десять дней перед глазами только снег. Десять дней будто по минному полю.

На Ичувееме Василий поставил будку с семьей на сани, прицепил сани к трактору и двинулся на «Пламенный».

- Вася, - спросила жена, - а где другие тракторы?

- Одни поедем, - буркнул он.

- Как так одни?

- Боишься, не довезу, что ли?

- Да не серчай, я так... боязно, однако, одним.

Ехали они, как первые поселенцы в какой-нибудь неведомой стране. День, два, три - все пусто. Тракторист, женщина с мальчонкой и будка. Сынишке седьмой месяц. Мороз, ветер, снег под солнцем, как зеркало. Останавливались, варили обед на железной печурке, и в коленчатую трубу уносились крутые колечки дыма. На час в будке становилось тепло, потом стены снова густо зарастали инеем.

Это случилось в шесть утра. Было еще совсем темно. Одна гусеница с хрустом осела. Меркулов рванул машину назад, но она не поддалась. Еще дернул. Осела и вторая гусеница. Впереди, перед носом, трескалось, темнело, по снегу бежали черные мокрые стрелы. Вода. Машина села прочно и безнадежно. Василий разбудил жену. Она растерялась, накинулась было на него, потом заплакала.

Прошел день, потом второй. Василий уже излазил все кочки вокруг, поднял каждый прутик для печурки. Сын тихо пищал от холода. Василий взобрался на сопку, осмотреться. Ничего утешительного. Вернулся обратно и залез в мешок - только бы не видеть глаз жены. Лег, стараясь заснуть. Что за черт? Пол мелко, чуть слышно дрожал. Чепуха, бред. Нет, дрожит! Василий откинул полость мешка, припал ухом к заснеженному полу. Гудит. «Тракторы!» - завопил он, путаясь в завязках, и никак не мог вырваться из мешка. Жена кинулась из будки наружу.

- Вот чумовой, нету никого! Снова лег. Тык-тык-тык...

- Да идут же, идут!

Через час колонна из Певека показалась из-за сопки. Трактористы молча окружили трактор Меркулова.

- Ты что, обалдел? - только и сказал водитель «С-100». - Мог бы мальчонку из-за дурости своей погубить...

До «Пламенного» Василий шел своим ходом. Запомнился всем надолго этот меркуловский переход.

При нас привезли на «Полярный» почту. Один мешок целиком пошел в палатку Анисимова: он выписывает около сорока названий разных газет и журналов. Мы так и запомнили Юру, растрепанного, в ковбойке, среди рассыпанных по раскладушке писем и газет. В палатку постоянно приходили: кто с нарядами, кто с заявлением. Юра решал быстро и бесповоротно - стальной парень. И мало кто знал, почему у него завязана рука: нервная экзема. Спокойный голос, внимательный взгляд, улыбка - это для всех. Но есть еще пятьсот метров шурфов, которые надо пройти (как?), жилые будки, которые надо утеплять (чем?), гараж, который надо построить (из чего?). Это при нем, это выплескивается экземой.

Не знаю, на Пильхене ли Юра сейчас. Может, он где-нибудь в другой, совсем суровой партии, не дождавшись наград и славы. Ведь он не из тех, кто работает ровно, долго, усидчиво. Он из тех, кто делает рывки, проходит самые трудные километры.

Где ты сейчас, «король тундры»?

Мы с грустью уходили с «Полярного», рыжая тундра всасывала нас. А маленький клочок мира, уже ставший знаменитым, вроде бы и не заметил нашего исчезновения. Оля Сороченко возилась на буровой: что-то не нравилось ей в последних пробах. Меркулов поглощен был движком. Радист Миша Халатурник переговаривался с Антарктидой. «Мирный! Мирный! Сколько у вас, шестьдесят?..»