Серый рассвет. Холодно. Лежу на койке лицом к стене. Хочу спать. По палате, обливаясь слезами и скорбно вздыхая, шагает Ахмат. Изо дня в день она ходит раз и навсегда заведенным маршрутом, пока кто-нибудь не выдержит и не прикрикнет на нее. Тогда она пробормочет: «Я же никому не мешаю...» — и присядет на постель. Но вскоре снова вскочит и заснует туда-обратно. Если с ней заговорить, начинает рассказывать всегда одну и ту же бесконечную историю, так же вздыхая и обливаясь слезами, о том, как ее всю жизнь обижали родители. Ей не больше сорока, но она совершенно седая и похожа на старуху.

Наискосок от меня возбужденно ругается Любочка. До нее доходят только самые простые слова, а уж добиться от нее чего бы то ни было почти невозможно. Сестры кормят ее с ложки.

В прошлую ночь меня опять разбудили еще до рассвета. Ко мне пришла новенькая — «Комсомолка» (прозванная так за любовь к партийно-правительственной лексике, которой она оживляет нашу аполитичную обитель). Она гордится тем, что родилась в деревне Кокушкино. «Эх, — с тоской вскрикивает «Комсомолка», ударяясь лбом в небьющееся стекло, — с вами разве коммунизм построишь? Раньше в могилку закопают и песочком присыпят!» «Дураки» лениво молчат или хихикают.

Какое-то время стараюсь не слышать, как она, скрипя и шурша, ищет в моем пакете расческу (тумбочки полагаются только тем, кого готовят к выписке, в палатах для душевнобольных их нет, вещи положено хранить прямо в постели), но наконец я не выдерживаю:

— Что, коммунизм уже наступил?

— Нет, — испуганно отозвалась она.

— А знаешь, что личную собственность только при коммунизме отменят?

— Не надо так про коммунистов...

Ее забрали прямо из общежития (последний курс мединститута) — она кричала что-то про Рейгана и ядерную войну. Они с Ахмат «соратницы» — та попалась на том, что попросила милиционера отправить Рейгану письмо — «мы за мир». Приводя в палату студентов, врач каждый раз говорит: «Ну, Ахмат, расскажите, какие у вас отношения с Рейганом?» Ахмат в ответ истерически рыдает. Пусть теперь утешается: ЗДЕСЬ можно говорить, кричать и петь все, что заблагорассудится. Кричать и петь, впрочем, не советую — сразу получишь лишние уколы; так что шумят по-настоящему только подлинные дураки: они так заколоты, что разницы не почувствуют.

Но вот что советую запомнить всем: кто собирается и не собирается сюда попадать, — категорически и навсегда запрещается плакать. Двадцатиминутная истерика «почему вы меня здесь держите?!» обошлась мне в двадцатидневный курс по четыре укола ежедневно. Старожилы предупреждают: «Будешь плакать — не выпишут». Они правы — пока из депрессирующей плаксы не выпекут жизнерадостную идиотку, забудь, как выглядит эта дверь снаружи.

Я накрываю голову подушкой. Шум в палате нарастает. Вообще-то здесь должна сидеть сестра — и днем, и ночью, но кому охота? Днем, пожалуй, еще посидят, лениво переругиваясь с сумасшедшими или добродушно посмеиваясь.

Управлять больными не так уж сложно. Во-первых, все знают, некоторые на личном опыте, что значит «привяжем». Во-вторых, безотказно действует вопрос: «Укола захотелось?» В-третьих, существует «сульфа» (мне не делали, знаю по многочисленным легендам, ибо дурдом, как всякая замкнутая и устойчивая система, имеет свою историю, мифологию, мораль и право).

Сульфазина боятся все. Поголовно. Полагаю, его давно уже можно отменять. Лет сто еще по меньшей мере дураки будут шаманить по углам, произнося: «Сульфазин в четыре точки...» Говорят, эту дикую боль, когда тело рвется на части, температура подскакивает выше 40, а сознание взрывается запредельным кошмаром, не сравнить ни с чем и словами не выразить.

Светлеет. Вылезаю из-под подушки. Вставать мне ни к чему. Моя палата привилегированная. Можно валяться весь день, не убирать постель, не умываться — дальше смотровой не сошлют. Это тем, кого уже перевели в нормальные, чьи палаты запирают после завтрака и отпирают после обеда, кого гоняют на трудотерапию, кто обязан мыть полы — в палатах, коридоре (он же столовая), в сортире, кто должен убирать постели строго по образцу и ни в коем случае не прилечь, независимо от того, какую ему ежедневно сандалят дозу, — есть, что терять. Заартачишься — поедешь обратно в смотровую.

Из смотровой не выписывают.

— Сигареточки нету? Сигареточку мне, сигареточку, нету сигареточки? — ведь душу вынет, а не отстанет. Это Галя, личность в своем роде феноменальная.

— Да ведь к тебе вчера только приходили.

— Нету, нету, нету. Все отдала, все раздала, дай сигареточку!

— Уйди, потом, не видишь, я сплю!

— Сейчас давай. Курить хочу, сейчас! — и так без конца.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.