Дом блаженных

В конце коридора отгорожен тремя креслами маленький закуток. Здесь живет неизвестно какого подданства негритянка, по-русски не знающая ни слова. Целые дни она простаивает на коленях в одном из кресел, протягивая к проходящим мимо нее больным свои черные изъязвленные руки и лопочет что-то на неизвестном никому языке. Из глаз ее катятся слезы.

Кто она? Как попала сюда? Никто не знает. Сумасшедшие шарахаются от ее протянутых рук. Однажды я попыталась заговорить с ней — без толку, по-английски она тоже не понимает.

На смену негритянке через пару дней привозят совершенно бешеную из буйного. Ходят упорные слухи, что ее перевели по блату. Дураки тоже хотят жить в категориях нормального мира! Сначала она жутко воет, потом в дикой пляске носится по отделению, вырывая из горшков чахлые цветы и засыпая пол землею. Ее привязывают. Снова начинается вой круглые сутки. Спустя несколько дней она исчезает. Опять в буйное?

Завтрак кончен. «На уколы! На уколы!» — от одного этого звука у меня начинает болеть мышца. Ленка сочувственно хлопает меня по плечу. Ее почему-то не колют — единственный случай из всей практики. Ей дают по два «колеса» — утром и вечером. Она прячет их за щеку. Однажды ее засекают и разражается скандал. Ленка кричит, что у нее флюс (у нее действительно флюс), я тоже тараторю что-то невразумительное про зубного врача, который обещан ей уже неделю назад и все никак не материализуется, и в результате так морочим сестру, что она сдается и дело закрывают.

Я иду в аминазиновый кабинет, из которого дважды в день вьется длинный хвост очереди. Сумасшедшим нравится стоять в очередях; возможно, они напоминают им волю.

С безысходным отвращением смотрю на иглу не хуже штопальной, которая миг спустя вопьется в мою многострадальную ягодицу. В прошлый раз сестра пропорола меня так, что от крови промок весь карман и носовой платок, лежавший в кармане (я одна из всего отделения хожу в джинсах, непонятно, почему мне не запрещают. Остальные в облезлых местных халатах или домашних тренировочных костюмах). У меня уже временами отнимается то одна, то другая нога. А!.. «Не дергайся!» — кричит на меня сестра. «А иголок для внутримышечных у вас не бывает?» «Не бывает, — обрывает сестра, — следующий!»

Волоча ногу, плетусь в курилку. Надо успеть, пока не развезло, покурить и дотащиться до кровати. В последнее время у меня все больше кружится голова, и коридор от курилки до палаты дается с трудом. «Всех не перестреляете, — бормочу я, хватаясь руками за скамейку на полдороге — перед глазами уже темно. Вовремя. Еще пять метров, и я на месте. «Всех не перестреляете!»

В курилке повздорили Нора (скрипачка) и Люся (заведующая детским садом). Нора — надменная женщина с безумным взором горящих глаз. Мне бы хотелось послушать, как она играет на скрипке. Иногда она беседует со мной на возвышенные темы, поскольку я единственная, кто признает ее право казаться аристократкой. Беда в том, что Нора по-настоящему больна. Помимо вспышек бешеной ярости, у нее бывают еще бред и галлюцинации. Мне ее искренне жаль, в этой убогой дыре ей не место. Однажды мы с ней поругались из-за шампуня...

Люся — простая русская бабенка. Она любит хвастать, что зарабатывает бешеные деньги, когда спит с летчиками, вернувшимися из загранки. У нее муж и двое детей. Люся считает себя больной и пришла сюда добровольно (таких мало, она да еще невинная крошка — папа привез ее в Москву лечиться от бессонницы!). На моих глазах она отказалась от выписки. Люся говорит, что «потеряла душу». Дома она просыпалась по ночам и искала ее по всей квартире. Теперь боится возвращаться, чтобы все не началось снова. Нора пролетела мимо меня, изрыгая на ходу яростные проклятия. Люся стоит с торжествующим видом. У них с Норой давняя вражда.

— Что она воображает — «Кафка, Кафка»! — возмущается Люся. — А я говорю, что мне твой Кафка-Какафка, я люблю хорошего русского писателя Леонида Леонова. Вот ты скажи, — обращается она ко мне. — почему мы должны преклоняться перед ее Какафкой?

Мне не хочется обижать Люсю, к тому же меня душит смех.

— Кафка — известный австрийский писатель, — бормочу я (почему австрийский? Наверное, я надеюсь придать ему этим вес в глазах Люси). — И вообще, при чем тут Кафка?

Люся недовольна моим ответом. Она отворачивается и начинает рассказывать, какие подвиги совершала Нора по прибытии в больницу. Они старожилки, и обе останутся после меня. Ленка увидит, как выпишут обеих.

Я лежу в полном провале. Читать сейчас бесполезно. Мозги работают совсем туго. Хочется спать, но заснуть невозможно. Я знаю, это продлится час, максимум полтора, потом станет легче. Кстати потом, недели спустя. станет еще легче. Организм адаптируется к лошадиным дозам официальных наркотиков, и можно жить почти нормально. За исключением одного — во мне будет все больше подавляться воля, я уже не буду мечтать о побеге и, когда представится реальная возможность. не побегу.

Мой врач объяснила мне, почему самоубийц (это я) держат принудительно: они социально опасны, поскольку покушались на члена общества...

— Пойдешь курить? — спрашивает Марианна и садится ко мне на кровать. Она психолог по образованию и проститутка по профессии. Интересно, помогает ли ей образование?

— Потом, — я приоткрываю один глаз, — сейчас не могу.

Ее привезли дня на три позже меня и сразу закатили такую дозу, что она спала почти двое суток. Ночью она попыталась встать, но не могла даже двигаться по прямой, мотало от койки к койке, пока я не подхватила ее, совсем уже терявшую сознание. «В туалет», — хрипела она...

Потом, когда она уже адаптируется, а я буду отдавать концы на своих уколах и хлопнусь-таки, не дотащившись до коридорной скамейки, она так же подберет меня и потащит в палату, и, значит, жизнь продолжается...

Постепенно я прихожу в себя. Теперь можно браться за книги, хотя читать и сейчас нелегко. К концу абзаца из памяти неотвратимо ускользает начало, и сосредоточиться на тексте почти невозможно.