Было на Запсибе

И когда начал я писать, стал невольно хитрить, но спрятать концы в воду так почти никогда и не удавалось. Дотошный запсибовец все равно до всего докапывался. И сущее мучение было выслушивать отзывы о своих книгах:

– Интересно, ты знаешь, интере-е-есно! Несколько дней уже с утра и до вечера думаю... Вот там у тебя прохиндей этот, прораб, – это кто? Такой-то или такой-то? Скажи честно.

Кто сам себя вдруг узнавал, хоть было на то и не много оснований, а кому друзья и знакомые терпеливо растолковывали: да это ведь ты!

И кто-то потом здороваться начинал с тобой теплее обычного, а другой при встрече демонстративно, что называется, отворачивался... А в итоге выходит вот что: ничего не сделал для славы Запсиба!

Но тогда, в Прибалтике, с чувством вины рассуждал я не только об этом. Была во всем еще одна подробность, которая касалась лично его, Ивана Григорьевича Белого.

Всегда я по мере сил от прототипов открещивался, все пытался скрывать это сакраментальное для запсибовцев «кто есть кто». Но удавалось это, во-первых, не всегда, а, во-вторых, другой раз и сам думал: а чего скрывать-то? Кто-то и в жизни хороший человек, и в книжке у меня герой положительный. Зачем же в таком случае отпираться? Пусть будет ему на добрую память.

Так вот однажды и взял я на себя смелость согласиться: да, секретарь парткома большой стройки Банников из книжки «Здравствуй, Галочкин!» – это он, Иван Григорьевич Белый.

А теперь у меня вот-вот должен был выйти новый роман о той самой Авдеевской площадке, одним из героев его опять был Банников, и я уже заранее переживал... Как ни оберегал я придуманного мной секретаря парткома от всего того, что могло бы или огорчить, или, предположим, в неловкое положение поставить человека реального, – удалось ли? Заранее уже придумывал я длинные оправдательные речи, и они то казались мне вполне убедительными, а то совсем беспомощными... Сложная это штука! И еще там, в Прибалтике, отзываясь на приглашение Ивана Григорьевича Белого приехать на Антоновскую площадку, я твердо решил и в самом деле поехать. И выслушать все, как говорится, на месте. И получить свое.

Разве я виноват, думалось в поезде, что так придумываются мои сюжеты? Не так-то просто их и повернуть из стороны в сторону. Ясно, что одно я добавил, а от другого почему-либо отказался...

И невольно припоминались десятки подробностей, которые не вошли ни в одну из книжек и которые на самом-то деле были, может, куда интереснее того, что вошло.

Весною шестидесятого, после того, как стройка, тогда еще крошечная, пережила трудную зиму, у нас прошел слух: приезжает новый парторг. Работал заместителем заведующего отделом строительства в обкоме, дядька, говорят, ничего, да только по образованию металлург и в строительстве ни бельмеса не понимает. Будет ли из такого толк?

На Антоновской площадке создалось тогда и действительно тяжелое положение. Осенью прибыла наконец рабочая сила – больше тысячи демобилизованных солдат. Рассказывали, что там, в частях, за путевку на Западно-Сибирский чуть не дрались, и ребята приехали как на подбор. Но вот беда: Госплан не спешил с постановлением о развертывании строительства, в Кузбассе пошли слухи о консервации, и загодя уже стройку обдирали как липку – на угольные разрезы отправляли наши экскаваторы, самосвалы, бульдозеры. Управляющий трестом Николай Трифонович Казарцев, один из тех, кого в любом деле называют партизанами и кто, не имея под руками ничего, держится на одном только дерзком своем характере, был в это время и в самом деле похож на окруженца, который решил во что бы то ни стало продержаться и сохранить армию.

За стройку надо было драться, и когда рядом с массивным, с крупными чертами лица и громовым, словно олицетворявшим власть голосом управляющим увидели щупленького и тщедушного парторга, невольно подумали: а ровня ли? А помощник ли?

Все, какие были тогда на стройке, кабинеты он обошел сразу после конференции, но поближе мы с ним познакомились, когда пришел к нам домой.

В это время комсорг стройки Слава Карижский отдал свою квартиру кому-то, кто очень в этом нуждался, и перешел ко мне, а потом к нам присоединился главный спец по воде и по теплу в нашем поселке – механик жилищно-коммунальной конторы Юра Лейбензон, тоже поселивший у себя кого-то семейного.

Припоминая прошлое, я часто мысленно благодарю судьбу за то, что в ранней молодости она послала мне таких друзей...

Высокий, в темно-зеленом лыжном костюме и в кирзачах сорок пятого размера Славка с неразлучным своим мотоциклом – то как угорелый носится на нем целый день от бригады к бригаде, а то, горбясь, с дальнего участка терпеливо ведет его поздней ночью в поселок... Когда мы жили вместе, телефонный аппарат он ставил на ночь на табуретку около кровати и первым из нас, если что, выскакивал из дому.

Широкоплечий и коренастый, с носом, словно у старого боксера, Лейбензон попросил себе место около батареи и спал, положив крупную руку на ребристую поверхность. Ему ведь другой раз предпочитали и не звонить, и он, сквозь сон ощутив под ладонью холод, нащупывал под подушкой фонарик, тихонько поднимался и, стараясь не шуметь, без вызова уходил в ночь.

Гитара его, которая стала теперь одним из экспонатов Кемеровского областного музея, висела тогда не над кроватью, как, может быть, полагалось бы, а на гвоздике у самой двери в коридоре. После какой-нибудь аварии, из-за которой три или четыре дня поселок мерз или сидел без воды, он возвращался в грязных сапогах и в мокрой одежде и, забравшись на наш пятый этаж и от этого вконец обессилев, садился у порога на пол, спиною приваливался к стене, снимал со стенки гитару и долго сперва трогал струны, будто не ее настраивал, а себя.

И потом только стаскивал с себя сапоги и добирался до кухни, хотя, ей-богу, бывало, что мы и кормили его сначала здесь же, в крохотном нашем коридоре, и сами садились с ним рядом, начинали негромко подпевать...